Подросток Ашим
Шрифт:
— Папа может, папа может всё, что угодно! Спорить басом, плавать брасом…
Мама подбежала к ванной и принялась стучаться, но за дверью лилась вода, и Кирка то ли не слышала, то ли не могла открыть — может, она раздетая стояла и намыленная.
— Кира! Это твой папа! — прокричала мама.
Всё было без толка.
Киркин папа перестал звонить, но вскоре в коридоре снова запищало:
— Папа может, папа может…
— Да ответьте вы, наконец-то — крикнула Танька из кухни, где она ползала с тряпкой под столом. — Дикие люди, не можете по телефону поговорить!
— Давай, может, я? —
Мама медленно протянула руку к телефону.
Она всегда отвечала на звонки немного испуганно, точно боясь услышать что-то плохое. И теперь она тоже с опаской говорила:
— Да, да… Кира у одноклассника, Миши Прокопьева. Я его мама.
В этом месте, как представлялось Мишке, Киркин отец должен был сказать:
«А, мама!» — и дальше она бы уже без страха с ним говорила, а может, и рассмеялась бы. Но мама продолжала отвечать так, точно защищалась от Киркиного отца:
— Кира сейчас не может говорить. Она… Она это, в туалете. Она перезвонит вам. Кто, я? Да я же говорю, я мама Миши… Да, я Прокопьева. Меня зовут Валентина Петровна. Вот, мы живём…
Совершенно подавленная, мама назвала адрес. Потом растерянно положила телефон на тумбочку — Киркин отец, не прощаясь, дал отбой.
Кирка вышла из ванной в мамином длинном халате — незнакомая и чужая, как прежде, когда Мишка только присматривался к ней в классе. Она держалась так, точно ей нравится туго заворачиваться в халатик и ходить так, чтобы коленки по очереди вздымали махровую ткань — раз-раз.
Мишка не мог понять перемены в Кирке. «Подумаешь, облилась борщом, — думал он. — кто же ничем никогда не обливался?»
Его она как будто не замечала. Да она не замечала и никого в доме. Всё выглядело так, точно её здесь чем-то обидели, и от этого все разом перестали для неё существовать. Хотя обижаться она могла разве что на Сашку— да и та опрокинул борщ нечаянно.
— Папе позвони, — попросила её мама.
Кирка медленно взяла свой телефон, задумчиво поглядела на экран, что-то нажала, поднесла к уху… И всё это медленно, подчёркнуто не спеша. И вдруг затараторила:
— Алло, Светлана? Маме не говорите. И папе. Мне нужны мои вещи, у меня всё мокрое. Всё нужно — джинсы, свитер… Ну, какой найдёте, всё равно… — она запнулась. — Да не важно, искупалась. Я же сказала — всё везите! Колготки, трусики… — и засмеялась: — Нет, сапоги с пуховиком не надо…
Она продиктовала маминой помощнице Светлане Мишкин адрес. Потом огляделась в комнате, где на неё смотрели с любопытством, — и пошла на кухню. Куда ещё было идти?
В кухне Танька уже сидела за компьютером. Кира заглянула ей через плечо, спросила как можно независимей:
— Что это ты смотришь?
Танька с готовностью ответила:
— Мы создали группу в контакте, про животных! Вот посмотри, нам надо пристроить трёх котят и вот… этих щенков. Сейчас…
И пока открывались фотографии, она спросила напористо:
— Слушай, ты же в частном доме живёшь? Тебе, наверно, разрешат.
Кирка растерялась:
— А какая порода у щенков?
Танька плечами пожала.
— Какая порода — никакая… Вот, пока все свободны, выбери себе.
Кирка даже назад отступила под её взглядом. Всё было, как на самом деле не бывает. Маленькая
Она чувствовала себя здесь бесконечно одинокой. Раньше она не знала, что люди такими одинокими бывают. Одиночество мешало ей вдохнуть поглубже и стояло странным привкусом во рту. Она тяжело сглотнула. И этот самый миг Мишкина мама подошла и обняла её за плечи.
— Кира, девочка… — мама сама не знала, что хочет ей сказать. Но Кира охнула, ткнулась к ней в шею и разревелась.
— Ну, ну… — говорила мама.
Мишка протянул руку и погладил её по спине:
— Подумаешь, борщ… А меня папа искупал однажды с ног до головы. Прямо в пижаме!
Он рассмеялся, предлагая посмеяться с ним вместе. Мама бросила на него быстрый, настороженный взгляд — она всегда на секунду замирала, когда при ней вспоминали об отце. Но Кирке показалось вдруг смешно, что Мишкин папа стал купать его, не сняв пижаму. Слёзы ещё текли по щекам, а она уже фыркнула и громко рассмеялась. И мама вдруг засмеялась вместе с ней, и Мишка теперь тоже смеялся по-настоящему. Сначала-то он нарочно заставил себя рассмеяться. Кирка же много раз при нём выжимала из себя смех, и этот смех получался напряжённым. Вот и Мишка напрягся, дыхание задержал, а потом как фыркнул… И сразу губы растянул, чтобы видели: «Смотрите, я смеюсь!»
А сейчас всё было наоборот — напряжение выходило из него со смехом. Из всех оно так выходило. Танька оглянулась к ним от своих щенков и тоже прыснула. Про папу в доме всегда вспоминали очень серьёзно. Танька привыкла, что каждый раз ей становилось горько от того, что папы больше нет. И ей казалось — это положено так, чтобы становилось горько. Но оказалось, что о папе можно вспоминать легко и смеяться оттого, что он был такой рассеянный.
Она не могла помнить, как папа стал купать Мишку в пижаме, а мама отлично помнила, что папа не раздел его нарочно, потому что был раздражён его непослушанием. Но Кирка не могла всё это знать. И мама сама как будто позабыла о том, как было всё на самом деле. Папа представлялся ей добрым и рассеянным, погружённым в свои мысли, может быть, в науку — ведь он учился заочно в институте. Он так и не закончил институт… Лучше не думать, а смеяться! Кирка потёрлась щекой о мамин свитер, вытирая об него слёзы. И тут раздался звонок в дверь.
— Как быстро Светлана… — проговорила Кирка.
Но это не Светлана была. Это приехал Киркин папа.
Он огляделся в коридоре, кивнул маме:
— Здравствуйте. Вот, значит…
Он не закончил. Мишке бросил:
— Привет.
И тут же перестал на него обращать внимание.
Как будто не удивившись ничему, он утрамбовывал в пакет Киркину мокрую одежду. А потом снял с себя пуховик и накинул на Кирку поверх махрового халата:
— До машины добежишь.
Больше он ничего не сказал. Только что он был в доме — и уже отсюда унесло его вместе с Киркой. Как когда-то из музея. Ему не интересна была гостиная, в которой танцевали сто или двести лет назад. Не интересен был ему и Мишкин бедный дом. И Мишка просто застыл на месте, вдруг поняв, до чего он может быть кому-то неинтересен.