Подросток Ашим
Шрифт:
— Меня Кирка бросила, из-за того, что нас у тебя много! И что мы бедные из-за этого, — объявил он.
И мама тогда растерянно проговорила:
— Как — много? Вас? Что, должно было кого-то не быть?
Он отступил на шаг, а она теперь, наоборот, наступала на него и спрашивала:
— Кого же? Скажи мне, кого же из вас должно было не быть?
И ему слышалось: «Уж не тебя ли? Я ведь могла бы, могла бы сделать так, чтобы кого-то из вас совсем не было…»
— Первых детей… — испуганно ответил он, — первых детей обычно рожают, а уже потом смотрят, потянут ещё или нет…
Парень,
Как вдруг кто-то внутри сказал ей: «Этих нормально расти! Чтобы с ними так не было». Под «этими» — она сраза поняла — имелись в виду Танька, Владька и Сашка. «А Миша уже вполне взрослый, взрослее меня. Он не пропадёт, — подумала мама. — К тому же талант у него… Выручит, если что, его талант. Этих надо растить…»
И она вдохнула воздуха и опять задышала. Бросила Мишке:
— Умный ты… Ну что, идём за картошкой? Тётя Маша там с Сашкой, наверно, уже свихнулась…
Мишка в этот день понял, как плохо бывает куда-то идти вместе с родителями. Не зря многие ребята нигде с мамами вместе бывать не любят! Он поглядывал на неё сбоку, она шла чуть впереди, согнувшись, как всегда, быстрым шагом, и было непонятно, почему он должен поспешать за ней, как на ниточке, почему должен что-то делать с ней вместе. Сколько угодно его одноклассников никогда не спускались в гаражный погреб, пока мама держит у тебя над головой лампу на тонком проводе, и ты погружаешься в испарения картофельной гнили, и с полок к тебе густо тянутся белые ростки, точно черви. Мишка потянул с полки одну сетку с картошкой — и она сразу соскользнула вниз и руку ему так дёрнуло, что он едва удержался на лестнице. И мама в этот самый момент совершенно бесполезно схватила его за воротник.
— Давай, поднимай сюда, — сказала она. Мишка скрипнул зубами. На лестнице вдвоём было не удержаться. Кое-как ему удалось поднять к люку сетку с картошкой, мама перехватила её, и, наконец, картошку высыпали на полу у заднего колеса «хонды». Здесь обламывали ростки и кидали в ведро — Мишка должен был высыпать их потом на помойную кучу, до которой надо было пройти через три проулка. И потом он должен был набить ведро снегом, и мама высыпала снег на пол и сметала его веником, повторяя:
— Надо пол чистым после себя оставить…
И с полки, где лежал молоток и гвозди в консервной банке, она тоже зачем-то смахнула пыль и сказала:
— Спасибо дяде Славе. Если бы не дядя Слава, где бы мы хранили картошку?
И Мишке слышалось: «Были же у папы друзья! Вот, видишь, о нас и теперь заботятся. Значит, не совсем он был пропащий!» Он мысленно отвечал маме: «Да это же не потому, что друзья! Это потому, что всем жалко нас! Вот нам вторые ключи и оставили!»
Когда они шли снова к троллейбусу, теперь уже с набитыми
— Это… Вот…
Она оглянулась. И тогда он сказал, сразу резко, чтобы она не стала его отговаривать:
— Я поеду учиться в лицей-интернат.
И она неожиданно сразу согласилась, так, что он сам удивился:
— Да, наверно, так для тебя будет лучше.
И добавила успокаивающе:
— Я смогу тебе присылать… Ты ни в чем не будешь нуждаться, у меня сейчас хорошие заказы пошли.
Он ответил:
— Я же буду на полном обеспечении.
Было странно, что мама и не думает отговаривать его. Наоборот, она радовалась:
— Там ведь никто не знает ни меня, ни папу… Всё будет зависеть от тебя, как сам себя покажешь!
И она улыбнулась ему странной улыбкой, какой он у неё не помнил:
— Ты сможешь даже не говорить, что у нас детей много, если тебе стыдно…
И получалось, что пути назад нет. На всякий случай он сообщил:
— Химичка мне сказала, что дадут характеристику, с которой только в тюрьму.
Но мама легко ответила:
— Понятно, в лицее не хотят, чтоб ты уходил. А ты посмотри список документов, который тебе прислали. Нужна там вообще характеристика?
Он не мог вспомнить, нужна или нет. Зато вдруг вспомнилось, как он, сидя на кухне за компьютером, придумал себе новое имя — Ашим. «Я точно теперь Ашим, — удивился он. — Всё у меня стало наоборот».
Когда Андрей Петрович уговаривал его поступить в лицей-интернат, он представлял, что уже взял и согласился. А мама, испуганная, уговаривает его остаться дома: «Как же ты без нас?» И он слабо доказывает ей, что уже взрослый.
А получается всё наоборот. Мама говорит:
— Тебе будет лучше без нас, если мы тебя позорим. Это счастье, что тебя зовут. Ты уже взрослый, и тебе ехать надо.
Мишка смотрел ей в лицо и не мог вспомнить, когда её такой видел. Должно быть, когда кто-нибудь в доме болел… Или когда врачи сказали, что Сашку нет смысла везти в Москву. Маме тогда нужно было делать что-нибудь, в комнате или в кухне, хоть переставлять тарелки. Или хотя бы что-то говорить. Главное — не останавливаться. И теперь она бросала и бросала ему слова, так, точно речь шла о чём-то необязательном.
— Я завтра схожу насчёт тебя в лицей. Ты же знаешь, мне настроиться надо, чтобы говорить официально… А этому… Андрею Петровичу сегодня же позвоним, предупредим, что надо тебя поставить на довольствие.
Что-то рушилось в Мишкиной жизни, примерно так, как если пинают твоё тело, и ты уже не сопротивляешься, и боли от ударов почти не чувствуешь, и думаешь с удивлением про своих обидчиков: «Что же они так?»
И сейчас он думал: «Что же она так?»
Ощущение непоправимости происходящего то накатывало, то отпускало ненадолго. Он говорил себе: «Это я, это я сделал?» Мама стремительно становилась другой. Ему казалось: она уже держится с ним, как с обувным мастером или с электриком из жилконторы: «Вы нам то-то, а мы вам тогда вот то-то, и будем друг другом довольны». По ней было видно, что она уже поняла, что надо делать.