Подруги

Гудок был протяжным и резким. Кира вскочила и, шаря во тьме, стала искать у изголовья свои пожарные рукавицы. Яркий луч света упал на ее подушку. Она недоуменно подняла глаза и сразу же крепко зажмурилась — луч был ярок и зол.

— Почему свет? — вслух спросила она, тряхнув головой. Но луч исчез, скользнув по стене. Кира прижалась щекой к пахнущему пылью стеклу. Несколько секунд она пристально вглядывалась в испещренную разноцветными огнями темь, потом откинулась на диван и тихо рассмеялась.

Сосед по купе — плотный, седой человек — тоже проснулся. Заметив его удивленный взгляд, Кира сказала:

— Слышу гудок, ну, и вскочила по привычке. Я в пожарном звене, так мы во время налетов дежурим на крыше, — пояснила она. — А это, оказывается, маневровый паровоз со стрелочником разговаривает…

Она снова прильнула к окну. Вздрагивая на стыках, нетерпеливо лязгая буферами, поезд спешил к приветно светящемуся окнами станционному зданию.

…Сотни километров бежали эти вагоны во мраке прифронтовой полосы. Их стекла были завешены тогда плотной материей; паровоз мчал их в суровом молчании. Они подъезжали к безмолвным, укутанным тьмою станциям, и во тьме железнодорожники выстукивали колеса, отцепляли и прицепляли паровоз, проверяли тормоза, переводили стрелки…

Кира не поверила бы раньше, что вид самого обыкновенного освещенного окна может доставить человеку столько радости.

Поезд остановился. Сосед, натянув сапоги, вышел из вагона.

Задумавшись, с противогазной сумкой в руке, стояла Кира у окна. Тыл… Как далеки теперь ночи, наполненные грохотом зенитных разрывов, гулом вражьих самолетов… Ночи, когда ощупью точно слепой, шагаешь по черным лабиринтам улиц, с неизменным противогазом через плечо. Все это стало таким привычным за месяцы войны. Странно было видеть теперь и светлые окна, и нарядные светофоры, и пестрые бусинки путевых огоньков, слышать забавные паровозные разговоры. Странно и радостно.

Фронт и тыл. Так назывался очерк, который Кира написала недавно перед отъездом из Москвы.

Фронт — горячка боя, драка за каждый клочок земли; атаки, смерть и победа; мрак и холод осенней ночи, когда и спичку зажечь нель- […] города, школьники за партами, краснощекие топотунчики на бульварах, девушки, марширующие по улицам, озябший у нарисованного кипариса фотограф; десятки, сотни ни днем, ни ночью не отдыхающих заводов… Потоки писем — с тыла на фронт, в тыл — с фронта. Слова любви, гордости друг за друга, материнских напутствий, сыновней нежности; детские, милые, неуклюжие строчки… Фронт и тыл.

Редактор задумался над очерком. Ночью, в промежутках между читкой полос, он еще раз просмотрел

— Поезжайте на Урал, товарищ Волк. Нужно показать уральские заводы, людей. Развейте эту тему — тыл. Дадите ряд очерковых писем.

На другой день Кира уезжала из Москвы. Ее никто не провожал. В редакции все были заняты неотложными делами, друзья разъехались: одни — на фронт, другие — в тыл с детишками. Иные писали ей; след других затерялся на дорогах войны, иные погибли. Нет больше ее друга Зои Лобачевой, неизвестно, где ее дети, жив ли муж. В городе, где они жили, неистовствуют теперь немцы.

Сосед шумно задвинул дверь купе. Кира оторвалась от окна.

— Холодно?

— Зря не вышли. Морозец славный, — загудел сосед. Он принес с собой запах свежего снега, от него веяло свежестью.

«Совсем молодой старик», — подумала Кира и спросила:

— А что, станция интересная?

— Стоющая, — усмехнулся сосед. — Вы из Москвы едете?

— Из Москва, — ответила Кира. Они разговорились.

Сосед ее — Николай Поликарпович — был коренным уральским металлистом. Знакомство оказалось интересным для Киры, и разговор она вела с привычной журналистской пытливостью.

Внимательный слушатель всегда дорог человеку. Николай Поликарпович охотно поверял спутнице свои мысли. У него была своеобразная манера говорить: вопрос — ответ. Николай Поликарпович сам ставил вопросы и сам на них отвечал.

— Воевал я в гражданскую?

— Бессменно.

— А теперь стар для драки?

— Может и так.

— А здоров?

— Вот и именно, что очень.

Кира не возражала. Выглядел старик молодцом; ясные глаза с тем особым, хорошим блеском, что говорит о жадности к жизни.

— Один я теперь живу?

— Абсолютно один.

— А хорошо ли одному то на старости лет?

— На что хуже…

Он рассказал о своем сыне. Паренек едва успел окончить десятилетку, как нагрянула война. Они жили вдвоем: отец и сын. Жена Николая Поликарповича умерла, когда ребенку не было и двух лет. Он сам растил сына. Он и думать не хотел о разлуке. Вместе с сыном пошел в военкомат.

— Возраст у вас никак не подходит, товарищ, — сказал военком. — К тому же вы незаменимый специалист, работы здесь хватит, с лихвой. Не огорчайтесь.

Старик остался на заводе. Завод осваивал новую, непривычную продукцию. Затаив обиду, глубоко спрятав свое отцовское горе, Николай Поликарпович с остервенением взялся за работу.

— Весь завод перевернули, но до дела дошли. Стали фронтовикам подарочки слать. Одно было плохо — рабочих нехватало. А я, признаюсь, недооценивал тогда женщин, — улыбнулся Николай Поликарпович.

Он постеснялся рассказать Кире, как скептически отнесся в свое время к появлению девушек в токарном цехе. Потом старик, правда, поверил, что некоторые наиболее смышленые девчата могут, пожалуй, постичь токарное искусство, хотя за мужчинами им все же не угнаться. Но теперь он рад был, что так здорово ошибся. Что же они стали бы делать, когда мужчинам пришлось взяться за военное ремесло, замок на завод вешать? Механики от примусов, как сердито называл раньше мастер своих учениц, становились, к его удивлению, толковыми токарями, фрезеровщицами, строгальщицами.