Подружки

– Заведу собаку, – говорит Олечка, отжимая толстую русую косу на песок. – И назову ее «Тигра».

Летнее пляжное безумие, сладкое, как сахарная вата, уже клонится к закату; люди ручьями утекают с пушистой полосы песка перед рассыпчатыми синими волнами. Детские крики уже не отскакивают от камешков и ракушек, звеня, как маленькие колокольчики; все мороженое растаяло, потерянные леденцы слиплись в одно целое вместе с песчинками и осколками ракушек, а фантики гоняет ветер, теплый и по-летнему вкрадчивый, заводящий бесплотные пальцы в уши и ноздри,

будто насмехаясь. Темнеет. Олечка и ее подружки – Катя и Соня – последние из детей на пляже. На Олечке голубой купальник, Катя и Соня уже переоделись в городское.

– Пойдем, ну, – тянет Катя, поправляя каштановые густые волосы, что свиваются в гнездо даже на слабом ветру. Кате не нравится свойство собственных волос вести себя не как подобает, она бесится, вечно вскидывает руки к прическе и пытается расправить то, что там свито ветром и просто потоками воздуха, овевающими тело при ходьбе; Соня со своими тоненькими светлыми волосенками, которых почти не видно на черепе, ей завидует. Завидует, но никогда этого не скажет: это не по-дружески. Катя и Соня ждут, пока Олечка отожмет волосы, убедится, что людей поблизости нет, и отожмет прямо на себе купальник, а потом попросит развернуть длинное полотенце, чтобы под его прикрытием, в уютной плюшевой тени, быстро скинуть мокрое и надеть сухое.

– Давай быстро, – скучающе говорит Катя и помогает Соне развернуть полотенце. Однако они не сворачивают вокруг Олечки домик, а, ехидно посмеиваясь, ограждают ее от городской стороны с ее негустой лесополосой и гуляющими парочками, оставляя открытой пастельному послезакатному морю.

Олечка ежится. Ей вдруг становится холодно и страшно – совсем как там, под водой, где она открывала глаза, несмотря на то, что их щипало, и рассматривала разноцветные камешки, похожие на съедобные конфеты или оладушки. Катя и Соня смотрят на нее, как на врага, из-за нее, Олечки, что не желала вылезать из воды, как русалка, привычная к морю, они теперь опаздывают домой, и это, должно быть, дружеское наказание.

– Заверните, – плачуще просит Оля, но Катя и Соня стоят над ней, Катя повыше, темненькая, и маленькая, округлая светлая Соня, стоят, как два ангела, занесших мечи, и полотенце между лесополосой и морем – единственное, что прикрывает Олю.

Ежась, она начинает снимать купальник. В воде никого нет; море притихло, устало за день. Горизонт почти сливается цветом с водой, и похож этот цвет на бетон, в который вмешана кровь, или на какао. Над горизонтом неподвижно висит полная луна – уже выплывшая из своего подводного убежища, и с нее даже не капает. Олечка скидывает верх купальника и остается совсем-совсем голой. С тревогой она бросает взгляд налево, направо; никого не видать, все уже отошли от воды, и только море глядит на нее, протягивая к ней свои парализованные пальцы, оставляющие пенистые валики.

– Ну давай, одевайся, – вдруг насмешливо говорит Катя и отпускает свой край полотенца. Соня, повторяя за Катей, чувствует себя слегка неловко, но все же с растерянной улыбкой бросает свой. Оля остается стоять голышом посреди пляжа, и уже ничто не прикрывает ее ни с одной стороны.

Ужас переполняет ее существо, и на миг все замирает безупречно

запечатленным кадром: искривленное ухмылкой лицо Кати, обрамленное каштановым гнездом, виноватое, но довольное лицо Сони, падающее на песок мокрое полотенце нежно-персикового оттенка, девочки сперва загорали на нем, умещаясь все втроем, потом по очереди вытирались, когда накупались, и лесополоса, пронизанная уже одинокими фальшивыми лунами фонарей, замирает тоже, листва не колышется, люди, повернувшие головы кто куда, кто – прочь от пляжа, не подозревающий, что там творится, кто – наоборот, глядящий в сторону моря, возможно, уже заметивший, что началось бесплатное представление, и даже собаки, идущие по разноцветным следам невидимых и неощущаемых человеком запахов; Олечка медленно поднимает руки к телу, понимая, что руки у нее две, и прикрыть все, что нужно, она не сумеет, и как-то особо бросается в глаза то, что обе подружки уже одеты, Катя – в шорты и футболку, Соня – в сарафан, они по очереди помогали друг другу прикрываться, а теперь – обман, боль, стыд, и луна, должно быть, глумится, щеголяя своей наготой, ей-то можно, и Олечкино лицо бессловесно искривляется от плача, шелестят песчинки, отпадающие с голеней, и в следующий миг она безмолвно представляет себе Катино лицо искривленным судорогой предсмертной боли, а Сонино – раздувшимся и посиневшим от воздействия воды, и все так и происходит, Катя падает на песок в корчах, а Соня исчезает, чтобы появиться в волнах прибоя, и Олечка медленно садится на корточки – за полотенцем, продолжая механически отжимать косу, толстую, добротную, и ей уже, по большому счету, все равно, увидел ее кто-то или нет – сейчас, она знает, никто не видит.

Мир заволокло черно-бурой тьмой, небо, сливавшееся с морем в бетонно-кофейной гамме с капелькой крови, теперь бурлит рубиново-красными пожарными вышками, это на том берегу, где лес и заброшенный пионерский лагерь, дощатые двухэтажные домики с прогнившими полами, усеянными шприцами и грязной бумагой, а со стороны лесополосы, лунной и людной, теперь густая чаща, полная первобытных костров, там танцуют люди в звериных масках, оттуда слышатся звуки, которые не положено слышать и распознавать детям возраста Олечки, и творятся дела, о которых детям возраста Олечки не положено знать; как следует отжав косу, голая Олечка встает и медленно вытирается полотенцем, которое извалялось в песке и теперь больше пачкает, чем собирает влагу; Катя взбивает песок руками и ногами, пока не выгибается в струнку, как натянутая плеть, и на губах у нее не выступает кровавая пена: это называется «агония», Олечка, читала в одной из папиных медицинских книжек.

– Ну, – спокойно говорит Олечка, вытирая подмышки, – теперь кто кого смешно разыграл? А? Кто кого?

Она швыряет полотенце и берет топ и юбку. Тьма густа, люди в лесу – далеко, они не видят ее, рядом с Олечкой нет ни единого источника света. Подняв лицо к бурлящему черным и бурым небу, она ласково жмурится – так подставляют веснушчатое лицо первому весеннему солнцу, чтобы оно еще сильнее ошпарило скулы своими палящими поцелуями, а у Оли от этого неба только кожа иногда шелушится на носу, даже сползает, а больше ничего.

Конец ознакомительного фрагмента.