Подружки
Шрифт:
Из глубины циновок послышался восхищенный голос – глухой и нежный голос Мандаринши:
– Боже! Как вы великолепны!
– Черт возьми! – невозмутимо сказал герцог, – разумеется!..
С циновки приподнялась фигура в шелковом вышитом кимоно, и лампочка с пузатым стеклом осветила ее дрожащим светом:
– Ну? Все готово как следует? Отпраздновали? Вы оттуда?
– Да.
На этот раз со всех концов курильни раздалось сразу двенадцать вопросов, заглушая друг друга.
– Это было красиво? Как прошло? Расскажите! Рассказывайте
Л'Эстисак раскланялся во все стороны. Потом он начал говорить, без той торопливости, которой так ждала его аудитория:
– Начнем по порядку. Не разрешит ли мне председательница собрания надеть кимоно, более удобное, чем мое благородное одеяние?
Мандаринша протянула вместо скипетра трубку, из которой еще струился тонкий дымок:
– Лоеак! Пожалуйста, проводите Л'Эстисака ко мне в комнату и дайте ему…
– Вот как! – сказал герцог. – Значит, Сент-Эльм отсутствует сегодня на перекличке?
Но Сент-Эльм ответил сам за себя; разгоревшаяся лампочка превратила тьму в полутьму:
– Я здесь, друг мой. Но я не имею чести исполнять здесь обязанности пажа.
– Эта честь оказана теперь мне, дорогой друг, – закончил Лоеак де Виллен.
И оба они, вчерашний и сегодняшний любовники, засмеялись. Весьма независимая Мандаринша часто меняла любовников, и, чтобы ничье самолюбие не страдало, каждый знал заранее, что рано или поздно он будет отставлен. И традиция повелевала, чтобы прежний любовник оставался добрым приятелем.
Но Л'Эстисак вдруг задумался и вспомнил о том времени, когда Лоеак де Виллен – клоун в цирке или грузчик на Лионском пароходе – не смеялся, никогда не смеялся. Сам он, Л'Эстисак, в то время отчаялся найти средство, которое исцелило бы неизлечимую скуку, снедавшую этого человека. Неужели Мандаринша, последовательница Нинон де Ланкло, [36] нашла такое средство?
Закутавшись, как полагается, в просторный халат и удобно растянувшись среди многочисленных слушателей, Л'Эстисак подложил себе под локоть подушку, набитую рисовой соломой, и начал рассказ, которого все требовали от него с таким нетерпением:
36
Нинон де Ланкло (1620–1705) – куртизанка XVII столетия, знаменитая своим умом, ее салон в Париже посещали писатели, артисты, музыканты, многие известные люди эпохи.
– Ну вот, сегодня, 21 мая 1909 года, Мариус Агантаниер, член генерального совета департамента, член городского совета, помощник мэра, и аббат Сантони, старший викарий церкви св. Флавиана Мурильонского, торжественно заключили, каждый по своей части, законный брак нашего друга доктора Рабефа с нашей приятельницей мадемуазель Селией. Я, Л'Эстисак, удостоился чести быть законным свидетелем и в той и в другой церемонии, и гражданской, и церковной. И я
– Кстати, – прервал кто-то, – как звали ее сегодня утром?
Л'Эстисак пожал плечами.
– Ее звали мадемуазель Алиса Дакс, – впрочем, это не должно интересовать никого, кроме нее самой.
– У нее нет родителей?
– Полагаю, что есть: у каждой девушки были родители – это сказал еще Бридуазон. Но в данном случае родители не подали никаких признаков жизни, кроме того, что прислали кому следует требующееся заявление о своем согласии.
– А теперь – рассказывайте!.. Было много народу?
– Были жених с невестой и четыре свидетеля. Больше никого. Ни Селия, ни Рабеф не сочли нужным уведомлять своих бесчисленных знакомых, что начиная с сегодняшнего дня они будут принадлежать друг другу на законном основании. Мне кажется, что только наша любезная хозяйка и маркиза Доре получили от них приглашение.
– Очень милое и любезное приглашение. Но мы, разумеется, сочли нужным отклонить его, это приглашение.
Л'Эстисак взглянул на Мандариншу:
– Вы прекрасно могли бы принять его. Не думаю, что Селия рассчитывала на ваш отказ.
– Я уверена, что она не рассчитывала на него. И все же и я, и Доре сочли нужным воздержаться от этого.
– Вполне единодушно, – подтвердила маркиза. Она тоже была здесь и сидела, закутавшись в самом дальнем от лампы углу, спасая свое драгоценное горло от непосредственного соприкосновения с дымом, который вызывает хрипоту.
– Здесь ничего не видно, – сказал герцог в виде извинения. – Я и не предполагал, что вы, маркиза, тоже находитесь здесь. Простите, если я толкну кого-нибудь, – иду поцеловать вашу руку.
Он поднялся и уселся по-турецки. Теперь, когда его глаза привыкли к полутьме, он сосчитал всех присутствующих. Кроме Сент-Эльма и Лоеака подле хозяйки дома были еще два старых товарища – лейтенант Мальт Круа и мичман Пор-Кро – тот самый, который приходил когда-то к бедняжке Жанник советоваться относительно своей женитьбы. А напротив них, по другую сторону лампы, сидели Уродец и Фаригулетта. Л'Эстисак, приподнявшись, заметил еще третью; Сент-Эльм весьма нежно обнимал ее. И Л'Эстисак из скромности перестал смотреть в ту сторону.
– Так вот, я утверждаю, – сказал он, – что Селия с большой радостью расцеловала бы сегодня двух своих лучших подруг.
На это Доре ответила ему весьма дипломатичным тоном:
– Мы тоже с большой радостью расцеловали бы ее, Л'Эстисак!.. Но, вы сами понимаете, что в таких случаях нужно подумать о том, что скажут об этом другие. Жена доктора Рабефа – уже не Селия. И мы сами должны были понять это.
– Рано или поздно, – добавила Мандаринша, – они должны будут вместе вернуться в Тулон. И тогда им, бедняжкам, волей-неволей придется жить не в полусвете.