Подсолнухи

Афонин Василий Егорович

Глаза ее были закрыты, открыт горячий влажный рот, и этим ртом, освобождая его на время от Генкиных губ, говорила несвязно она, заставляя сжиматься парня.

Она еще долго не могла успокоиться.

Не раскрывая глаз, сказала:

— Генка, поклянись самой страшной клятвой, что никто ничего не узнает.

— Алена Трофимовна!

— Генка, если ты предашь меня, если я услышу разговоры, мне не жить.

— Алена Трофимовна!

— Все, иди. Садись на трактор, уезжай. Быстрее. И забудь все. Больше этого никогда не будет. Забудь. Мы метали сено. Иди, мне встать нужно.

Генка поднялся, подсолнухи прошелестели листьями за его плечами. Алена все так же лежала на сене, поправив одежду. Она услышала шум заведенного мотора, вот трактор тронулся, шум стал постепенно стихать и затих совсем. Алена встала, вышла осторожно из подсолнухов, зашла за стог со стороны березняка, переплела косу, сняла, встряхнула кофту, осмотрела, отряхнула юбку. Постояла еще, бездумно глядя на желтые ветви берез, красные — осин, поймала коня, просунула, как это делал отец, в петлю

хомутного гужа топорище, вилы, грабли, стянула все веревкой, чтоб не нести в руках, смотанную веревку привязала к гужу, взяла повод уздечки, взглянула на стог и пошла прежним путем в деревню, ведя коня в поводу.

Она уже подходила к мосту — и остановилась внезапно, вспомнив, как хорошо просматривается из ограды их левый берег — копны, полоска подсолнухов. Ноги ее ослабели. Стоя с лошадью на мосту, Алена видела лишь крышу своей избы, но ей представлялось, что посредине ограды, расставив ноги, уже ждет ее проспавшийся отрезвелый Прокопий, держа в отведенной для удара правой руке тяжелый с коротким кнутовищем, плетено-витой из сыромятных, пропитанных дегтем полосок кожи, семиколенный, с кольцами, махровыми над каждым кольцом кистями кнут, с узким и длинным хлыстом на конце, способным рассечь висевший на городьбе брезент…