Подземные ручьи (сборник)
Шрифт:
— Я там был, Родион Павлович; Ольга Семеновна ждет вас к семи часам.
— Больше она ничего не передавала?
— Нет. Она хотела что-то сказать, но потом передумала; решила, что скажет вам лично. Я думаю, что она хотела просить у вас денег.
— Можешь оставить свои догадки при себе.
— Только, Родион Павлович…
Миусов молча поднял глаза на мальчика.
— …не надо так гневаться. Это и вам неприятно, и огорчает Матильду Петровну. Разве нельзя любить без гнева?
— Очень много ты понимаешь!
— Вы напрасно
— Ты, кажется, совсем с ума сошел! какие деньги? и где ты их достанешь?
— Я их достану, — упрямо повторил Павел.
Миусов некоторое время молчал, потом, молча же, тяжело поднялся, будто собираясь уходить.
Павел быстро обошел вокруг стола и, подойдя к Родиону, сказал тихо:
— Вы на меня не сердитесь, Родион Павлович, и не забудьте…
— Что?
— …что к семи часам вас ждут на Караванной…
И не поспел Родион Павлович что-нибудь ответить, как тот быстро поцеловал его руку.
— Отстань, Павел, и без тебя тошно!
— Неужели со мною еще тошнее?!
Глава вторая
Зимний свет как нельзя лучше подходил к белым грудам скроенного и сшитого белья, среди которого, как среди сугробов снега, сидели три девушки в светлых платьях и штук пять учениц в белых передниках. Перед окнами был дровяной двор с занесенными поленницами, и мокрый снег крупно и липко падал, предвещая близкую оттепель. Сама хозяйка, до смешного белокурая, пересчитывала готовую партию рубашек в небольшой узкой комнате, где на стенах были приколоты булавками раскрашенные картинки, вырезанные из «Солнца России», и семейные фотографии. Один портрет в круглой раме на ножках помещался на комоде, покрытом вязаной салфеткою. На нем был изображен военный в форме времен Александра III с тупым и прямым носом и темными глазами навыкате.
Вошедшая девушка была несколько темнее своей матери, но, высокая и дородная, она казалась скорее сестрой, чем дочерью Анны Ивановны Денежкиной, чья бельевая мастерская снабжала не слишком модным, но аккуратным и крепким товаром невзыскательных щеголих Измайловского полка.
Девушка пришла и молча села около матери.
— Ты что, Валентина? — Ничего, обедать скоро будем.
— Устинья опять тебя чем-нибудь расстроила?
— Я не понимаю, мама, что вы имеете против Усти.
— Да то, что она слишком много тебе рассказывает, чего знать не нужно. Слава Богу, ей скоро тридцать лет, а тебе всего шестнадцать.
Анна Ивановна прекратила на секунду свое занятие и не то сокрушенно, не то умиленно проговорила:
— Уж не знаю, Валентина, в кого ты и вышла такая большая. Ведь что с тобою будет через три года: страшно подумать! просто хоть в цирке показывай.
Девушка с улыбкой оглядела себя и сказала:
— Ну что же делать, мама? я ведь не нарочно. А потом, бывает
Заглянувшая в двери девочка сказала, что обед подан. Обедали все вместе в полутемной комнате, причем подавала какая-нибудь из учениц по очереди. У Анны Ивановны была и кухарка, так как, несмотря на незатейливое хозяйство, она считала, что ей самой нужно присматривать за всем и что, занимайся она кухней, это было бы в ущерб мастерской. Неизвестно, почему Анна Ивановна жаловалась на болтливость Устиньи, потому что во время обеда та сидела, будто воды в рот набрала. Это была очень маленькая женщина с длинным, слегка перекошенным лицом и такими красными щеками, что они казались нарумяненными. Большие, темные глаза смотрели сонно и презрительно.
Очевидно, хозяйка не была строгой, потому что младшие и старшие девушки так же смеялись и щебетали вздор, как и без нее. За громким смехом не было слышно звонка, и только когда случайно настала тишина и кто-то хотел было сказать: «Тихий ангел пролетел», — опять задребезжал звонок, и вместе с тем послышались быстрые удары рукою в дверь.
— Батюшки! никак кто-то целый час звонит, а мы и не слышим!
— Трещите, как сороки, — вот ничего и не слышите. Павел обедать отказался и имел вид расстроенный и недовольный.
— Что у вас там, что-нибудь не благополучно? — сказала Анна Ивановна, уводя сына в узкую каморку.
— Нет, ничего: все по-старому.
— Ну, да ведь и старое нужно было хвалить погодить. А я вот сейчас вижу по твоему лицу, что у вас что-то случилось. Удивляюсь только, что ты все так близко к сердцу принимаешь. Ведь как-никак, они тебе люди чужие.
— Родион Павлович мне не чужой.
— Ну, не ближе же родной матери? Будто не обратив внимания на слова Анны Ивановны, Павел продолжал:
— И потом, близок тот, кого любишь. Может посторонний человек сделаться роднее родного.
— За что тебе их любить? Я не спорю и очень благодарна Родиону Павловичу и за себя и за тебя: он помог мне устроить эту мастерскую, поднял на ноги, воспитал тебя, и я знаю, что он человек не такой богатый, ему это было не легко сделать; но любит ли он тебя? нисколько. Так зачем же тебе его любить? Будь к нему почтителен, молись за него… зачем же сердце отдавать?.. Украли они, купили твое сердце!.. и зачем, спрашивается, раз оно им не нужно?
— Я люблю не потому, что меня любят, а потому, что я люблю, и еще потому, что Родион Павлович — высокой души человек. Этого никто не знает, он сам не знает, а я знаю, он сделал из меня человека, воспитал меня, а я из него ангела сделаю! Опять ты говоришь: ему моя любовь не нужна, а любовь всегда нужна. Он может и не знать про это, а любовь свое дело делает. Он может на Кавказ уехать и заболеть, а я из Петербурга его люблю, и он выздоровеет. А знать ему об этом не надобно, не обязательно!..