Подземный художник
Шрифт:
«Ладно, – вздохнув, согласилась жена. – Надеюсь, после рождения ребенок будет видеть тебя так же часто…»
«Что-о?!» – одновременно обалдев и охладев, вскричал он.
«Извини, я неудачно пошутила…»
«Ты… Ты думаешь, что я?.. Я способен…»
«Я ничего не думаю. Я тебе верю…»
Тем временем Сугробов медленно вернулся на подиум, несколько раз в раздумье обошел розовый куст и наконец с усилием, словно одолевая горловой спазм, проговорил:
– Да, я понимаю… Это жестоко… Это горько… Но, может быть, катастрофа, разрушившая эту семью,
Он наклонился и, положив к их ногам микрофон, словно странный черный цветок к подножию скорбного памятника, тихо удалился.
Измученный, Калязин невольно подумал о том, что в этом дурацком Сугробове все-таки что-то есть, какой-то особенный – паскудный и печальный – талант.
Юпитеры погасли. Народ потянулся из студии к выходу, обсуждая увиденное. Несколько женщин окружили Данилиану, выспрашивая адрес ее колдовского офиса. Людиновец с пухлой папкой под мышкой увязался за сексопатологом. Алена, крепко схватив под локоть, увела с подиума Анатолия, ставшего сразу каким-то жалким и неуклюжим. И только Ирина все так же сидела, уронив руки на колени, и неподвижно смотрела в пустеющий зал. Подойти к ней никто не решался.
– А вы чего ж не выступили, Александр Михайлович? – участливо спросила Трусковецкая.
– Я… Зачем? – вяло отозвался Саша, вспомнив, что так и не выполнил гляделкинское задание.
– У вас неприятности? – посочувствовала редакторша и вдруг заметила, как кто-то из зрителей пытается на память отщипнуть бутон от розового куста.
– Да как вам сказать…
– Не трогайте икебану! – взвизгнула она. – Извините, Александр Михайлович! – И умчалась наводить порядок.
Калязин побрел к выходу. Проходя мимо все еще сидевшей в кресле Ирины, Саша остановился и тихо сказал:
– Не расстраивайтесь! Он одумается и обязательно вернется. Я знаю…
Прямо из Останкина Калязин поехал домой, но не в Измайлово – к Инне, а на Тишинку – к Татьяне.
Он тихо открыл дверь своим ключом и тут же почувствовал запах родного жилища. Нет, не жилища – жизни. Неизъяснимый словами воздух квартиры словно вобрал и растворил в себе всю Сашину жизнь до самой последней, никчемной мелочи. Ему даже почудилось, будто он ощущает вольерный дух кролика по имени Шапкин, купленного когда-то, лет пятнадцать назад, ко дню рождения Димки. Шапкин давным-давно издох от переедания, но в веяньях квартирных сквозняков осталось что-то и от этого смешного длинноухого зверька.
Жена была на кухне – стряпала. На сковородке шипели, поджариваясь, как грешные мужья в аду, котлетки. Увидев Калязина, она сначала растерялась, стала поправлять передничек, подаренный мужем к Восьмому марта, но быстро взяла себя в руки. От той, прежней Татьяны, униженно соглашавшейся на все, даже разрешавшей ему иметь любовницу, ничего не осталось. В лице появилась какая-то сосредоточенная суровость.
– Здравствуй! – тихо сказал он.
– Здравствуй!
– Как дела?
– Нормально…
– Закончила
– Нет, не закончила. – Татьяна удивленно посмотрела на мужа. – Он умер. Снял паркет и от расстройства умер…
– Жаль…
– Очень жаль! Хороший был дядька. Фронтовик. Ты за вещами?
– Нет…
– Если пригнал машину, то напрасно. Мы с Димой посоветовались – нам от тебя ничего не надо. Проживем…
– Нет… Я вернулся…
– Что значит – вернулся?
– Насовсем…
– Сначала ушел насовсем. Теперь вернулся насовсем. Так не бывает!
– Бывает. Я хочу вернуться, – поправился Калязин, – если простишь…
– А любовь? Неужели кончилась?! Так быстро?
– Не было никакой любви. Я же тебе объяснял: я просто хотел пожить один…
– Ну и как – пожил?
– Пожил.
– Не ври! Гляделкин мне все рассказал. У вас прямо с ним какая-то эстафета получилась!
– Не надо так, Таня!
– А как надо?
– Не так…
– Только так и надо. Наблудился?
– Мне уйти?
– Как хочешь… Но лучше уйди!
– Почему?
– А ты не понимаешь? От тебя за версту этой твоей Инной… или как ее там… разит. Проветрись, Саша!..
Но по тому, как она это сказала, Калязин понял, что жена его простит, не сразу, конечно, не сейчас, но простит обязательно.
– Я пошел? – спросил он, жадно глядя на шипящую сковородку.
– Иди. Котлеток дать с собой?
– Не надо.
– Значит, кормленый? – усмехнулась жена.
– Можно, я завтра после работы приду?
– Можно.
Он направился к двери.
– Подожди! – Татьяна подошла к нему, брезгливо глянула на несвежий воротничок сорочки и ушла в спальню.
Вернулась она оттуда с двумя аккуратно сложенными рубашками. Отдала их мужу.
– Спасибо…
– Какой же ты, Коляскин, дуролом! – сказала грустно жена и легонько щелкнула его по носу.
Ему показалось, что вот сейчас она бросится ему на шею и никуда не отпустит, но Татьяна подтолкнула его к двери:
– Иди! Я тебе позвоню в Измайлово. И если… Учти, я по твоему голосу сразу пойму!..
– Зачем ты меня обижаешь?
– Иди, обидчивый, проветрись! И Димке позвони. Стыдно перед мальчиком…
Калязин вышел из подъезда, постоял немного в скверике возле грузинского памятника. Ехать в Измайлово за вещами он не мог. Надо было, конечно, хотя бы позвонить Инне, предупредить, чтобы не ждала. Но в ушах, набухая, шумело ее беззвучное «Я тебя люблю!». Наверное, подскочило давление. Он побрел по Васильевской к Тверской, соображая, у кого бы из друзей переночевать.
Проходя мимо Дома кино, Саша вспомнил про котлеты, снова почувствовал голод и решил поужинать. В киношный ресторан он иногда захаживал по-соседски, если появлялись лишние деньги. Когда-то сюда было невозможно попасть – пускали только своих, и Саше приходилось предъявлять издательское удостоверение, ссылаясь на служебную необходимость. Но теперь настали другие времена – и каждому желающему потратиться радовались, как родному.