Поджигатели
Шрифт:
— Мир катится ко всем чертям, — сказал он.
— Да, но раз мы здесь родились, ничего не поделаешь.
Я не шевелилась, только смотрела, как он лежит. Мы просидели так, пока не закончились приемные часы, и тогда Джаспер Блэк ушел, чтобы провести ночь с Петрой Сазерленд.
После этого я спала даже еще меньше. Ты сжег мой сон, Усама, когда сжег моего мужа и сына, так что я сидела на коричневом пластмассовом стуле и глядела на Лондон. Джаспер приходил еще пару раз, приносил мне витамины и кое-какие вещи из дома. Мне эти вещи и вполовину не были нужны так, как было нужно, чтобы он опять положил голову ко мне на кровать, но я никак не могла ему этого сказать.
Одну ночь я сидела и смотрела в окно. Джаспер должен
Я лежала без сна и слушала, как женщины в палате кашляют, храпят, стонут и зовут сестру. В ту ночь мне было так паршиво, Усама. Я была совершенно одна. Я смотрела, как лондонские огни выключаются один за другим. Я никогда не думала, что нужно выключать так много света. Около трех часов я больше не могла этого выносить. Обычно я включала телевизор, чтобы отвлечься, но в палате не было телевизора, только радио, так что я решила убить себя.
Не так уж просто покончить с собой в больнице Гая. Видимо, там это сделано специально. То есть, наверно, я не первая, кому стало невмоготу. Для начала сестры не оставляют в палате ничего острого. Я хотела перерезать вены, но самое близкое к ножу, что я нашла, это был край пластмассового подноса для еды. Я разломила его пополам и стала пилить запястье сломанным краем. Не знаю, пробовал ты когда-нибудь перерезать вены больничным подносом или нет, Усама, но на твоем месте я бы не стала терять времени. Очень чешется, а минут через десять у тебя разве что вспухнет натертое запястье, и больше ничего.
Я стала оглядывать палату в поисках еще чего-нибудь подходящего. Я простая девушка, Усама, не какая-нибудь умница-разумница. Как только у меня появляется какая-нибудь идея, то я ее долго не обдумываю. В общем, когда самоубийство не удалось, меня стало нервировать, что я все еще жива. Может быть, отравиться, и дело с концом? Я поползла по палате, собирая все чужие таблетки, и растолкла в порошок колесиком моей стойки. У меня набралось, должно быть, двадцать таблеток разной формы и цвета. Из них получился противный серый порошок. Я проделала дырку наверху моей капельницы, всыпала туда порошок и как следует размешала. Порошок завихрился, и чистая, красивая жидкость в капельнице стала грязной и противной. Я была очень этому рада, и опять легла на кровать, и смотрела в окно, и дожидалась смерти.
Мне совершенно не было страшно. Ни одной секунды. Фонари внизу и оранжевое зарево наверху, как будто я одна между небом и центром Лондона. Было очень мирно, и по телу пробегали мурашки, как на службе в церкви. Я стала думать про моего мальчика, и увижу ли я его, когда умру. Странно, да, потому что я никогда особенно не верила. Я верила в моих парней, а мои парни верили в футбольный клуб «Арсенал», а во что верили болельщики «Арсенала», я не знаю. Здесь связь обрывается.
Я закрыла глаза и увидела, как сын улыбается мне. У него была такая специальная улыбка, когда он хотел показать все зубы сразу. Он откидывал назад голову, и рот у него раскрывался во все лицо, так что он становился похож на какую-то страшную рыбу, которые плавают в аквариумах. Вспомнив, как мой мальчик делал эту страшную улыбку, я засмеялась и открыла глаза и увидела, как высокие небоскребы Сити торжественно выступают на фоне оранжевого света, и улыбнулась, потому что это было красиво. Потом стала думать — чего это я улыбаюсь, когда собралась умирать. И это меня еще больше рассмешило. Я вдруг стала чувствовать себя очень хорошо. Я посмотрела на капельницу со всеми
Тогда я разозлилась, что так прекрасно себя чувствую, никак умереть не могла, решила перестать заниматься ерундой и выброситься из окна. Как я сказала, Усама, если мне что втемяшится, я перестаю раздумывать, зачем да почему. Наверно, у тебя нашлось бы полно работы для таких людей, как я. Короче, я встала с кровати, подползла к подоконнику и подтянулась к раме. Повернула ручку и распахнула окно настежь. В палату ворвался холодный воздух, и я поежилась.
Забавно, потому что, когда подходит минута, ты не думаешь, ну все, поехали, и грохаешься вниз с тридцатого этажа. Ты думаешь: ой, как там холодно. Странная штука холод. Невозможно его вспомнить, пока на себе не почувствуешь. Не знаю, приходилось ли тебе когда-нибудь прыгать в холодную воду. В общем, представить себе это гораздо легче, чем сделать. Ты не находишь, Усама? Когда стоишь у края горного озера со своим «Калашниковым» и дрожишь в плавках «Спидо».
В общем, я долго стояла, дрожа в больничной рубашке и держась за оконную раму. И еще одно. Ты не замечаешь, что становится светлее. Просто вдруг понимаешь, что стали видны некоторые вещи. Теперь мне стали видны очертания зданий на Кэнери-Уорф, за которыми висело молочное небо. Я все стояла, пока растолченные таблетки втекали в меня, и чувствовала себя все лучше и лучше. Скоро взошло солнце. Просияло сквозь новенькие бетон и стекло. Рассвет подкрался ко мне, а я все еще была жива. И вот тогда я увидела. Я увидела все.
Лондон — это город, построенный на собственных развалинах, Усама. Его разрушали бури, и наводнения, и эпидемии чумы. Лондонцы просто набирали в легкие воздуху и ставили чайник на огонь. Потом все сгорело. Все, до последней деревяшки. Я помню, как мама водила меня смотреть на монумент в память Большого Пожара. Лондон сгорел с НЕБЫВАЛЫМ ШУМОМ И ЯРОСТЬЮ, вот что там написано. Люди думали, что наступил конец света. Но на следующий день лондонцы встали, а свет не кончился, так что через три года они отстроили город заново, еще выше и крепче. Даже Гитлер не смог разделаться с нами, хотя спалил весь Ист-Энд. На Бетнал-Грин было как в аду, говорила бабушка. Сплошное бесконечное море пламени. Но мы его пережили. Построили новые дома на обломках. Построили высотки и больницы и продолжали возвращаться, как зомби.
Ты ранил Лондон, Усама, но ты не прикончил его и никогда не прикончишь. Лондон как я, ему слишком погано и он слишком туп, чтобы знать, что его прикончили. В то утро, когда я смотрела на встающее солнце сквозь доки, я точно это знала. Я Лондон, Усама, я весь мир. Убей меня бомбами, несчастный одинокий подонок, а я только построю себя опять и стану еще сильнее. Я слишком глупая, чтобы придумать что-нибудь получше, я женщина, построенная на собственных обломках.
Я смотрела вниз на целый Лондон, распростертый подо мной в то утро, и я знала, что мне пора в него возвратиться.
Я ходила с палкой. Неряшливой алюминиевой палкой с зеленой пластмассовой ручкой. Тук-тук — стучала она по тротуару. Резиновый наконечник совсем стерся. Остался только голый металлический конец, клацавший между черными комками старой жевательной резинки и тонкими белыми полосками голубиного помета. Я надеялась, что она не соскользнет, потому что тогда я тоже поскользнусь. Тук-тук-тук — я уходила из больницы Гая по Сент-Томас-стрит.
Тело у меня почти выздоровело. Я несла Мистера Кролика и два пузырька валиума в пакете из «Асды». Было ни тепло, ни холодно. Ветра не было, серое небо стояло очень низко, но дождя тоже не было. Как будто кончилась погода. На мне были белые адидасовские тренировочные штаны. Белые кроссовки «Пума». Красная найковская футболка с большой белой галочкой. Я могла быть кем угодно. От этого я чувствовала себя очень легко. Джаспер принес мне одежду в больницу. Я его попросила. Дала ему запасные ключи от квартиры. Тук-тук-тук.