Поединок. Выпуск 16
Шрифт:
Конон Трофимович:
Лондон. Меблированная квартира в 800-квартирном доме (по сто на этаже, кроме первого, где бассейн, клуб, салон красоты, бар, магазинчик самообслуживания, парикмахерская — и все это по ценам в два раза выше обычных, но торопишься — увы, заплатишь!). Кухонька маленькая, с цементным полом (что плохо: в деревянном можно что-то спрятать!); на полу ковер. Белье меняют два раза в неделю, кроме полотенец, которые надо ежевечерне отдавать в прачечную на первом этаже. Дом — с семью пожарными выходами (прекрасно на случай «ухода»!), десять минут пешком от университета, на улице много молодежи. Контракт на три года с обоюдной гарантией; в договоре еще предусмотрен ковер, чтобы жильцы снизу не жаловались на шум наверху. Мелкий ремонт за съемщиком. Месячная оплата — два шикарных мужских костюма (в привычном для нас переводе на рубли).
Главное для разведчика, извините, голова, назначение
Центр — это солидный аппарат с множеством различных служб, его структура архисекретна, даже я ее не знаю, как не знаю и того, кто мой непосредственный начальник, кто над ним и кто над тем, кто «над ним», и т. д. Обычно: «Второй», передайте «Четвертому», чтобы «Третий»… или наоборот: «Третий», доложите «Первому»! Только так. Если мой непосредственный начальник, который для меня, положим, «Пятый», женился, умер или понизился в должности, я всего этого знать не обязан и не буду: просто у меня или останется прежний «Пятый», или появится новый начальник, который тоже будет «Пятым». Реально за этой цифрой я могу представить себе кого угодно, и мне, собственно, даже неинтересно это делать. Центр для меня есть Центр, хотя, конечно, почерк одного «Пятого» от другого я отличить все же мог: у разных людей разный стиль работы, есть и другие тонкости и различия. Мы, бывало, даже шифровальщиков по их манере угадывали: это — работа Михаила Всеволодовича, это — Виля (Вильгельма), а это — Сонечки. Думаете, я когда-нибудь видел их в глаза? Видел: после обмена и возвращения на родину. Председатель устроил специальную встречу с технической службой: знакомьтесь, когда вам передавали закодированный текст и в конце его звучал сигнал «я куккаррача» (точка, три тире), это был Вильгельм, прошу любить и жаловать. А если перед пожеланием вам доброго здоровья шло «я на горку шла» (две точки, три тире), это Сонечка… Шифровальщикам я жал руки, а Сонечку расцеловал, они были для меня Голосом Моей Земли, самыми близкими, почти родственниками. Впрочем, я не сентиментален, как вы успели заметить.
Получаю задание Центра отправиться в турне по Европе: за двенадцать дней — десять стран. К концу путешествия я буквально валился с ног, причем больше от разговоров, чем от километров, а мои случайные попутчики-собеседники, в том числе даже старые люди, почему-то держались бодро. В чем секрет? Искусство беседы! Я с ними — по наитию, а они со мной «по Карнеги», которым тогда увлекался весь мир: сидишь с человеком, беседуешь, он всю дорогу говорит, не умолкая, ты только слушаешь, а потом он тебя считает интересным собеседником, при этом он — без сил, а ты — как огурчик! Во время упомянутого путешествия в одном купе со мной оказалась на пути из Парижа в Мадрид пара новозеландцев, муж и жена, миллионеры. А я в ту пору ни сэром, ни Лонгсдейлом еще не был, «прошлое» мое было хлипким, не отработанным, поскольку не существовало ни одного человека в мире, который знал бы меня год назад, хотя все документы и всевозможные соображения для легенды были, кажется, в полном порядке. Трудно «родиться» сразу тридцатилетним! Совершенно интуитивно я стал в этом купе не говорить, а слушать. Много говорил старик и все больше о велосипедных соревнованиях, о том, как он в молодости гонял по утрам на вело по двадцать миль, а в итоге на каких-то любительских гонках по Новой Зеландии выиграл первый приз в пять тысяч долларов, и с этого началось его нынешнее богатство. Я молчу. Слушаю. Вдруг он поднимается, отводит меня в коридор из купе и говорит: «Что тебя держит в Канаде? (я уже был „канадцем“)» — «Ничего, — говорю, — я холост». — «Найдешь пять тысяч долларов?» — «Найду, а зачем?» «Плюнь на все, поедем в Уэллингтон, я тебе помогу». И гарантирует мне через три месяца полтора миллиона, так как знает, на каких землях, когда и что будут строить в Новой Зеландии. Выходит дело, мне удалось очаровать старика, хотя, клянусь, я не проронил ни одного лишнего слова, мне просто нечего ему было рассказывать. От заманчивого во всех отношениях предложения, которое, кстати, вполне серьезно обсуждалось в Центре, пришлось отказаться: Центр не устраивали какие-то детали.
Если владелец оставляет машину в центре Лондона, полицейский, обладая универсальным набором ключей, проникает в машину и отгоняет ее куда-нибудь на стоянку, разумеется, за штраф. На зажигании каждой машины есть номер, по которому, разглядев его в бинокль через заднее стекло, можно изготовить по шаблону ключ и увести машину. Впрочем, владельцам это не страшно: авто застрахованы. Что касается ремонта, тут есть нюанс: страховка в
Работа. Я, например, ни разу не приклеивал усы или бороду, не надевал парик, не наряжался в военную форму, или женщиной, или в одежду чистильщика сапог. Все это совершеннейшая глупость, потому что резиденту и его помощникам нет нужды куда-то тайно проникать (за очень редким исключением!), стоять сутками за занавеской, выдавать себя за слесаря-сантехника и коммивояжера или карабкаться в окна по веревочным лестницам. Я полностью согласен с моим коллегой полковником А., который сказал, что разведка — это не приключения, не какое-то трюкачество, не увеселительные поездки за границу, а прежде всего кропотливый и тяжелый труд, требующий больших усилий, напряжения, упорства, воли и выдержки, серьезных знаний и большого мастерства. Наша работа, если хотите, даже скучна, а наш метод иногда весьма прост: анализ данных, взятых из газет и других официальных источников информации. Ну а если мы и достаем сверхсекретные документы прямо «из сейфов», то лишь с непременным условием, чтобы это приобретение не ставило под угрозу сеть нашей агентуры и каждого агента в отдельности. Следовательно, такие документы наши помощники «элементарно» кладут в свои карманы, а мы их так же «элементарно» покупаем. Спрашивается, зачем для этого резиденту с помощником наклеивать бороды и наряжаться женщинами? Я намеренно снимаю лишний налет «героического романтизма» с нашей работы, она и без этого флера достаточно опасна: двадцать пять лет тюрьмы, мною полученные, — убедительное и трагическое тому доказательство, не так ли?
Ведущий:
Как я уже говорил, Ганс прежде работал у Канариса в русском отделе: превосходно знал многие славянские языки. До и во время войны он был националистом, однако идеалом его был не Гитлер, а Бисмарк. Это маленькое, казалось бы, расхождение с торжествующей в тогдашней фашистской стране доктриной рано или поздно должно было привести (и привело!) Ганса к тем, кто мечтал о восстановлении единой послевоенной Германии, действительно независимой и мирной, живущей в согласии со всеми странами мира. В том числе с СССР. Родная сестра Ганса оказалась после капитуляции рейха с семьей в Восточной Германии, и ей, женщине разумной и трезво мыслящей, не без помощи резидента Д., дважды была устроена встреча с братом, что тоже повлияло на постепенное перерождение, а лучше сказать — выздоровление Ганса.
Но он был идеалистом и по натуре романтиком, наивно полагающим, что в «тайной войне» разведок, неизбежной и жестокой, могут быть тем не менее джентльменские правила игры и даже соглашения во имя того, чтобы едиными усилиями предотвратить войну настоящую, кровопролитную, в которой Ганс уже потерял двух братьев и шурина, а потому был сыт ею по горло. Не сразу убедившись в том, что деятельность геленовского руководства и правительства Западной Германии противоречит его идеалам и стремлениям, он постепенно разочаровывается в БНД, не говоря уже о ЦРУ, идейно отходит от них и наконец принимает нелегкое для себя решение «действовать», но как — не знает.
Вашему герою не понадобились ни деньги, ни обман, чтобы склонить Ганса на свою сторону: Ганс уже был единомышленником. Впрочем, процесс «перековки» Ганса не был простым и безболезненным, поэтому Л. далеко не всегда чувствовал себя рядом с ним в безопасности: Ганса частенько швыряло из стороны в сторону, как Григория Мелехова из «Тихого Дона».
— История знает немало случаев болезненных «перековок», причем как в ту, так и в другую сторону: благородные Брусилов и С.С. Каменев, низменные Власов, Азеф, Дюмурье…
— Зачем «история»? Это и сейчас происходит, пока мы с вами разговариваем. А наша задача сводится к тому, чтобы одним перековкам способствовать, другие пресекать.
Через некоторое время Центр рекомендует Гансу принять предложение американцев, с тем чтобы внедриться в ЦРУ и, кроме того, составить протекцию Л. Так ваш герой становится «цереушником». Однако не сразу: сначала его отправляют в Баварию, где он неделю живет на конспиративной квартире, а затем проводит месяц в школе разведки недалеко от Бадвергсгофена. Там его учат, в том числе топографии и самбо, а заодно «проверяют». После этого Л. попадает наконец в США, и начинается «американский» период его жизни. Тем временем Ганса направляют в Японию, где налаживается разветвленная американская резидентура с базой в Иокогаме; оттуда Ганс регулярно сообщает нашему Центру о своих делах. Но вернемся к Л. Его поселяют в тридцати километрах от Вашингтона, в лесу, на берегу реки, где он становится уже не «курсантом», а, скорее, «инструктором» секретной школы разведки: учит будущих диверсантов, как «ходят русские» (американцы почему-то были уверены, что вразвалочку, по-матросски), как «пьют на троих», «разливают по булькам», «матерятся», — все это Л., считалось, знал замечательно, побывав в русском плену. Правда, кроме Л., там был еще один «специалист по России», некий Аркадий Голуб: тогда их дороги впервые пересекаются, а могли бы и раньше, поскольку Голуб тоже был в Баварии на конспиративной квартире, а потом учился и преподавал в школе разведки возле Бадвергсгофена, но чуть-чуть в другое время, так что встретиться в ФРГ им не было суждено.