Поединок. Выпуск 2
Шрифт:
Ритмично постукивали колеса, плавно покачивался вагон с ковровой дорожкой в коридоре, с репродукторами и розетками для электробритв. Девушки-проводницы звенели посудой, готовили чай. Бегал мимо купе щекастый белоголовый трехлетний карапуз с нестерпимо синими глазами. Студенты-практиканты говорили о сейсморазведке. Они ехали на базу геологической партии, расположенную, как я понял, в Туломской тундре. Туда же держали путь две независимые, перезрелого возраста девицы в тесных джинсах и обтягивающих кофточках — ботаники,
Я курил и смотрел на тундру. Кочковатая, рыжая, как линяющий песец, равнина ее была пересечена рогатыми мачтами высоковольтной линии, уходящей к горизонту. Там, отчетливо видные, дымили трубы. То подступая к полотну железной дороги, то убегая от него, тянулась светло-серая лента шоссе. По тропинке катили на велосипедах и мотоциклах рыбаки со связками удочек, пристроенных к багажникам.
Без усилий, удобно и быстро мчался я теперь по злой, комариной тундре, до лютости изматывающей человека за полдня пути...
Мы шли шестой день. Сопки остались позади. Теперь нас окружала равнина. Плоская, как стол, негде зацепиться глазу. Она вовсе не походила на городскую площадь, удобную для пешей ходьбы, как мне представлялось по картинкам из учебника географии.
Мы по колено вязли в липкой торфяной грязи. Рыхлые кочки ходуном ходили под ногами. Сизыми, недобрыми разводами стоялой воды были затянуты болота. На дне их таилась мерзлотина, прорезанная ключевыми ямами. В промоинах тундровых ручьев, оставшихся от недавнего половодья, приходилось барахтаться в раскисшей глине и на карачках выползать к сухому месту.
Разлившиеся озерины, озерки и лужи заставляли петлять, делать пятикилометровые обходы там, где напрямик не набралось бы и полкилометра.
Ни тропинки, ни человеческого следа. На ягельниках лежали отмытые дождями черепа оленей. Острые, как пики, наконечники сброшенных рогов предательски прятались в кочках. Пищали остромордые лемминги, потревоженные в норах, скалили зубы. Простуженно и трусливо лаяли издали мышкующие песцы.
Звоном звенели, огнем жгли комары. Они плыли за нами, как серый чад. Забивались в рот, в нос, в уши, едко липли к глазам. Я по-бабьи обвязал голову рубахой, обмотал руки лоскутами шинельной подкладки, но спастись, укрыться от этих кровососов было невозможно.
Я шел за Матвеем след в след. Видел его сутуловатую спину, покатые плечи, хлястик, держащийся на одной пуговице, вещевой мешок, заляпанный бурой грязью. Видел его раскисшие ботинки, косолапо приминающие мох. При каждом шаге в них чавкало и сквозь дыры на сгибах выбрызгивалась вода.
Как Матвей угадывал направление, моему уму было непостижимо. Мы кружили, петляли, забирали то в одну сторону, то в другую, но упрямо шли на юг.
Последний сухарь был съеден. Мы глотали прошлогоднюю кислую, как уксус, бруснику, грызли зеленые ягоды вороничника, сосали мох. Несколько раз Матвей пытался подстрелить песца. Передергивая затвор, жег обойму за обоймой, но винтовка дрожала в руках, и песцы уходили от выстрелов.
Мощный
Шоссе, прорезавшее тундру, сделало заворот и уткнулось в железную дорогу. У полосатого шлагбаума, помаргивающего красными огнями, выстроились машины. Самосвал, голубая «Волга», два новеньких «Москвича», панелевоз с квадратом бетонной стены, зеленый «Запорожец» последней модели.
— С никелевого на озеро подались, на пикник, — сказал рядом со мной студент-геолог.
— Сейчас хариусы хорошо берут, самый клев, — откликнулся его попутчик. — Наши тоже, наверное, на Тулому убрели. Гошка Шаронов там все места знает... Пушица цветет... Красотища!
Цвела пушица. Белые пуховки причудливо изукрашивали землю, ожившую после полярной стужи. По моховым ложкам заросли пушицы были легки, как первая пороша. На берегах озер пушица сбилась в плотные клинья, подступающие к воде. Казалось, там сели на отдых стаи гусей после долгого перелета.
Ветер колыхал пушицу белопенными волнами, тормошил, прижимал к кочкам...
В справочнике я недавно прочитал, что пушица — это ландшафтное растение болот, род многолетних трав из семейства осоковых, что скотом она поедается неохотно.
Да, на вкус это «ландшафтное растение» весьма противно. Крохотные орешки, спрятанные в пуховках, горьки, как полынь, а жесткие стебли оставляют во рту ощущение разжеванного хозяйственного мыла. Лишь из корней и укороченных прикорневых листьев можно выжать капельку питательного сока, которую человек в состоянии проглотить на пустой желудок...
На привалах мы варили пушицу. Матвей собирал ее охапками, крошил ножом корни и листья, заливал водой. Тальник разгорался неохотно, дымил, разгоняя, нам на радость, комаров, затем на корявые ветки выползали красные языки пламени.
В котелке пушица густела, становилась скользкой, душно парной. Давясь от отвращения, я глотал варево, упивался его теплом и смотрел, как, истратив силы, затухает костер. Гаснут, подергиваются пеплом угольки, и на выжженной моховине остается серая, холодная горсть озолков.
Пустота в животе, казалось, засыпала. Голодные спазмы перестали выворачивать желудок, и во рту не набегала слюна. Голова сделалась высохшей, костяной, и внутри что-то временами отчетливо попискивало, словно туда забрался комар.
Не помню, на которые сутки это случилось. При очередном шаге передо мной вздыбилась земля. Круглая лужа сжалась в ослепительную, больно ударившую по глазам точку. Затем точка взорвалась, небо стало темным и со скрежетом просыпалось на меня.
Очнулся я от толчков. Матвей стоял на коленях и тормошил меня за плечи.