Поединок. Выпуск 7
Шрифт:
Коробов дернулся и высвободился одним рывком.
— Какие билеты… — тоже прошептал он сдавленно и тут же взорвался, но руки его не поднялись больше. — Что ты нам шьешь? Какие билеты?
— Значит, попробуем без эмоций, — предложил Родионов и, сняв пиджак, повесил его на гвоздь, торчавший из досок. — Уф–ф, до чего жарко борьбой на таком припеке заниматься… Садитесь–ка лучше сюда, на ящик. Садитесь, садитесь! Вот так… Пока дело обстоит следующим образом: в ночь с шестого на седьмое сентября вы, Дзасохов и Коробов, совершили ограбление
Коробов молчал, гоняя желваки в углах сцепленных челюстей, а Дзасохов трудно проглотил нечто мешающее и разлепил вспухшие губы:
— Будем…
Мушка, поднимаясь, дошла до границы черного кружка, и тогда Родионов нажал курок.
Нажал резковато, и дуло подпрыгнуло при выстреле.
— Сорвал, — заметил стрелявший рядом Катин. — Ты гляди, как надо: плавно–пла–ав–но… Пеньк! Вот эта наверняка в точке.
Уставшая рука слегка дрожала, и, уняв дрожь, Родионов выстрелил снова.
— Эта тоже в молоко, — хмыкнул майор. — А мы свою — р–раз! — и куда целили. Стрелять–то надо уметь, надо, надо, дорогуша. Иной раз, глядишь, и пригодится… Отстрелялся?
— Да, все. Посмотрим?
— Постой… Сегодня утром Талгатов заходил. Сказал, что к концу дня опять будет. Да–а–тошный он старик, я тебе доложу! И ходит, и ходит, нет чтобы отдыхать… Да. Так вот он интересовался: как, мол, у тебя с этим делом, ну, с палаткой этой… А я и говорю, что сам ничего не знаю. Так как же у тебя с этим делом, а?
Родионов вложил пистолет в кобуру, застегнул ремешок.
— Нашел я этих ребят, Петр Захарович.
— Ребят, говоришь? — с любопытством вскинул брови майор. — Ну–ну… Признались?
— Да. Только…
— Арестовал?
— Нет.
Катин широко улыбнулся, и, не зная его еще как следует, Родионов сразу понял, что ласковая эта улыбка не сулит добра.
— Пожалел, стало быть? Я так понимаю.
— Не пожалел, а никуда они не денутся.
— Ага, обещали, что ли?
— И обещали, — Родионов ощутил, как начинает горячиться. — А кроме того, они утверждают, что пришли на работу после выпивки, завелись, так сказать, и сдуру решили раздобыть на похмелье…
Катин опять улыбнулся:
— Хочешь сказать, что по–человечески ты их понимаешь?
— Дело не в этом… И, кстати, я непьющий. Главное–то в том, что взяли они — по их словам — от силы на двадцать, двадцать пять рублей. А запись продавщицы — на тысячу с лишним! И я считаю…
Майор успокаивающе похлопал его по плечу:
— Постой, не гони программу… Ты послушай сперва, что я — он особенно выделил это «я» — считаю. Я уже наслышан о твоих выездах на место и на стройку, так, говорил кто–то… Так вот, ты уж таким сыском не занимайся, сделай одолжение! Поскольку это, знаешь, в кино ловко выходит, а у нас следует обстоятельно работать и выработку давать… Признались они? Признались. И хорошо, прекрасно! Надо их теперь брать, кончать дело и передавать в суд…
—
— И все! И без никаких. Это вот и есть наша работа: ловить, изобличать и передавать в суд преступников. За это мы, между прочим, деньги получаем.
— Я хочу сказать…
— Все, — выставил вперед ладони майор. — Можешь рассматривать состоявшиеся высказывания как руководство к действию. Теперь пошли мишени глядеть.
К чести Катина, все признавали за ним такое качество, как способность соглашаться с очевидным. И, когда он увидел, что четыре пули Родионова легли возле яблока против его одной, то расхохотался громко и добродушно:
— Ну, гляди, а? А ведь казалось, одну в одну сажаю, одну в одну… Ладно, поехали, подброшу тебя, беднягу: там наверняка Талгатов ждет.
Как ни надеялся Родионов на обратное, Катин оказался прав: Талгатов ждал, пристал с расспросами, потом напросился пройтись вместе дорогой.
Когда они выходили из подъезда, Родионов заметил два–три сочувствующих взгляда, а Еленин из ОБХСС даже почмокал брезгливо изогнутыми губами, очень похоже на Талгатова.
Сам Родионов настроился на нудную беседу с тоскующим старцем, но, против ожидания, Талгатов долго молчал, и они успели выйти из переулка к скверу. Здесь Талгатов остановился:
— Знаете, со мной по–разному случалось — кто за чудака иногда принимал, а кто даже за хама какого… И все потому, что считаю я вранье делом неудобным. Не то чтобы плохо врать, что нельзя этого и надо обязательно правду говорить, — это тоже верно, а еще для простого удобства лучше не изворачиваться: ну, хотя бы не надо после в памяти держать где, когда, кому и что врал…
— Любопытно, — рассмеялся Родионов. — И есть толковое зерно.
— Значит, принимаете? — обрадовался Талгатов.
— Что — принимаю?
— Чтобы не врать нам друг другу… Ведь если вам не хочется со мной разговоры вести, так проще сказать, верно? И вам лучше, и мне спокойнее. А то, может быть, торопитесь вы…
— Никуда я не тороплюсь, — взял его под руку Родионов. — А вот есть хочу очень, и, если вы не против, давайте ударим по шашлыку.
— Давайте. Но одна шашлычная здесь, в сквере, и другая — у торгового центра, в какую бы? Хотя, — Талгатов безнадежно отмахнулся, — все равно нам неведомы жизненные планы и того и другого шашлычника.
— Вы о каких планах? — приноравливаясь к его шагу, спросил Родионов с некоторым недоумением. — При чем они?
— А при том, что если наш будущий кормилец приступил к должности недавно, то у него еще может не быть ни машины, ни дачи, ни солидных сбережений… И тогда наше с вами дело плохо, потому что волей–неволей, а он обязан поступать с потребителем жестоко… А если уже кое–чем обзавелся, то вдруг и окажет снисхождение, заботясь попутно о репутации заведения. Правда, опыт учит, что имущие еще больше стремятся к накоплению… Так что судьба жаждущих шашлыка вполне загадочна.