Поэма о фарфоровой чашке
Шрифт:
Темный палец, как чугунная свинка, устремляется вперед. Черный палец показывает, призывает того, из сырьевого цеха.
— Нам, конечно, — поднимается с места человек из сырьевого цеха, — установку следует насчет массы. Чтоб, пожалуй, в дробилке и потом на прессах проверка произошла… Массу полагается сюда пустить аккуратную и чтоб все в меру.
Разорванные клочки дыма успокаиваются и уползают к потолку и в окна.
В конторе деловая, тугая тишина.
Проворные руки, мелькая над вертящимся станком, неустанно обминают и приглаживают влажную глину. Босые ноги бегут по кругу и дают
Так из-под проворных рук, из-под ловких пальцев возникают хрупкие формы. Сырые и нежные — они длинными стройными рядами вытягиваются на досках. Они окружают работающих в молчании людей. Они господствуют повсюду, над всем.
Сырые и нежные формы, загромождающие проходы и словно сторожащие рабочих, ждут своего часа.
Там, в соседстве с этим корпусом, дымятся широкие трубы над закоптелыми крышами. Широкие двери исполинских печей открыты и ждут.
В широкие двери, внутрь еще неостывшей печи войдет горновщик, присмотрится, приладится и станет принимать и устанавливать в ряд, в лад, осторожно и терпеливо желтые, пористые, радующие глаз, как свежеиспеченный хлеб, огнеупорные капсюли-коробки, наполненные сырой посудой.
Огнеупорные капсюли-коробки, наполненные свежими, хрупкими формами, которые еще недавно вышли из-под проворных и верных рук.
А назавтра вынутые из печки яркие белые фарфоровые чашки, тарелки, чайники, блюда попадут в другой корпус, к другим рабочим, в другие руки. И нежные, тонкие кисточки распишут на белых и чистых чашках, тарелках, чайниках, блюдах нехитрые, но яркие узоры.
Невиданные цветы расцветут на белом фарфоре…
Глава первая
Крепкий каурый конь, горячась и приплясывая, вынес пролетку из узенького проулочка и, почуяв под копытами накатанную крепкую дорогу, весело рванулся в степную даль.
Станция с ее двумя водонапорными башнями осталась позади.
Седок, высунувшись из пролетки, сбоку полюбовался горячим и стремительным ходом лошади и тронул за узенький поясок кучера:
— Неужто от Забавной?
— Как говорите, товарищ? — обернулся кучер, натягивая вожжи.
— Спрашиваю: конь-то от Забавной? Хороших кровей кобыла тут раньше на фабрике была… От нее?
— Не знаю. Я тут второй год только. Кто его знает, откуда да от кого. Должно быть, со стороны завели… А может и от той, стало быть, кобылки.
Седок откинулся на сиденье и глубоко вздохнул.
Дорога пошла увалами. Широкие пашни устлали землю лоскутными цветными половиками. Мелкие перелески шарахнулись по падям, кое-где взметнулись выщербленными гребнями на угорах. По сторонам вдали безлюдно и безмолвно лежали деревни. А сверху, в сгущающейся сини неба плыла тишина: ранний вечер шел мягко и осторожно.
Пустив лошадь шагом по крутому увалу, кучер закурил и уселся на козлах боком.
— Прямо, конечно, из Москвы? — выпуская струю едучего густого дыма, неожиданно сказал он. — Экую путину отмахали… Неужто, значит, для посмотренья нашей фабрики?
— Из Москвы, — задумчиво ответил седок. — Посмотрю фабрику. Погляжу на порядки, как работают.
— Что же, посмотрите, посмотрите, — одобрил кучер. — У нас порядки ничего. Есть, конечно, баловные ребята, а вобче все аккуратно. Вот строить теперь надумали. По-новому, вишь, хотят фабрику заводить. Грехов с этими строителями, беда! Спорют, доказывают,
— Вот и об этом разузнаю я, — заметил седок. — Зря ли, или не зря стройку надумали.
— У нас прямо война с этой стройкой. Одни горячатся: давайте фабрику внове оборудовать. А иные не согласны: вишь, фабрика-то в этаком, в теперешнем, конечно, формате годов шестьдесят орудует и ничего, товар форменный выпущает! И выходит, что новую-то строить, может, и не резон.
— Так, так… — слегка заинтересовавшись, одобрил разговорчивого кучера седок.
— В конце концов, — подтягивая вожжи и делая пару долгих затяжек из крепкой папироски, продолжал кучер, — стояла же она, фабрика-то, эстолько лет при хозяевах и ничего — жили! Капиталы наживали и не шераборшились, чтоб, конечно, старое ломать и многие тысячи на новую фабрику выкидывать… А вот теперь управители-то и мудруют… Большой у нас, товарищ, тарарам на этой причине происходит. Прямо сказать, сверхъестественный спор!
Каурый, взобравшись на угор, дернул и понес широко и весело по покатому спуску. Кучер замолчал и, подобрав вожжи, стал следить за лошадью.
Седок всунул руки в карманы и глубоко и плотно прижался к мягкому кожаному сиденью.
Дорога, широкая и гладкая, пылилась в умирающем сиянии вечера, взбегала с увала на увал и терялась впереди в далеких и смутных дебрях.
— А что, Харлампий Саввич не служит теперь уже на фабрике? — после продолжительного молчания опросил седок.
— Харлампий Саввич? Это кто будет такой?
— Конюх. Раньше в конюхах служил. Не знаешь такого?
— Как быдто не слыхивал. Это не тот ли, при котором старого хозяина укокали? Не он?
Седок вытащил правую руку из кармана и нервно поиграл пальцами.
— Тот… — глухо подтвердил он. — Он самый.
Кучер круто повернулся к нему и убежденно заметил:
— Стало быть, вам эти места знакомы… Что, проживали вы тут ранее, али как?
— Бывал… — односложно ответил седок и вдруг выпрямился, насторожился, застыл.
Впереди, под обрывом дороги, где-то далеко внизу и вместе с тем очень близко повисли белые огни: один, два, еще и еще. И между огнями, мерцавшими, как ранние вечерние звезды, всплыли вонзившиеся в небеса трубы. И эти огни и эти трубы, безмолвные в ясном и сладком затишье вечера, далекие и призрачные, вдруг изменили, казалось, самый воздух вокруг и разорвали безмятежность и ласковую пустынность дороги. Тишина оставалась прежняя, но оттого, что вдали возникла как бы из праха, откуда-то снизу фабрика, эта тишина сразу перестала быть невозмутимой, безмятежной и сладкой. Первым почуял это каурый конь. Он подобрался, вздернул голову, раздул ноздри.
— Фабрика! — не оборачиваясь, кинул кучер. — Четырех верст не будет до нее.
— Фабрика! — повторил седок и сунул обе руки в карманы. — Фабрика…
Хмурый конторщик, приходивший на работу раньше всех, раскладывал на столе книги и бумаги и побрякивал громадными счетами, когда мимо него быстро прошел в свой кабинет технический директор.
— С чего это он в такую рань? — удивился конторщик.
Технический директор захлопнул за собою дверь, и вскоре оттуда задребезжал нетерпеливый, назойливый звонок. Конторщик прислушался и помотал головою. Но звонок не переставал звать. Нехотя оставляя свои книга, конторщик подошел к кабинету, приоткрыл дверь и успокаивающе сказал: