Поэма о русской душе
Шрифт:
Вот однажды на святки вырядился, как по старинке – шубу наизнанку одел, да и ходил, всех поздравлял. Ну и напоздравлялся к концу…
И блазнится ему, лежачему на снегу, будто дома он спит на чистой, белоснежной, как снег первый, кровати, и почему-то в кирзовых сапожищах, – а на них грязи, глины
– Чегой, – вопит, – умираешь-то? Вставай, – кричит, – Тимка!
А он отбивается да норовит на голову одеялко-то натянуть, да поглубже под него упрятаться, да и отвечает ей:
– Да отойди ты, богохульница, Христа ради! Не Тимоха я!
Да только тут и проснулся от кошмара-то. Проснулся да и не поймёт, где находится. Видит над собой небо глубокое, морозное, звезды далекие да сучок какой-то. Ну, думает, надо как-то подниматься, а то уж морозом трясёт-прошибает. Он и хвать за этот сучок, да и подняться удумал. А тут ему как хлынет вода под заднее место!
Ожгло, значит. Аж приподнялся он да так и сидит на заднем-то месте, башкой непонимающе вертит да соображает, куда это забрёл.
Бельма-то выпучил, озирается и видит, что это он у колонки завалился-то.
Ага…
Посидел. Да и снова-то подняться и попытался. Да куды там! Штаны-то и примерзли!
Вот он так, вот он эдак, а оторваться-то никак не может! Не штаны же сымать?!
А мороз-то хватает, вроде и попримерзать стал, аж хмель-то из него повылетел зараз. «Ах ты, – думает, – чертова грешная моя жизнь! Как же я теперь?! Замерзну ж ведь!»
И так ему жалко стало себя, что голос он потерял от волнения. Только сидит да хрипит тихо:
– Люди! Братья! На помочь!
Обессилел да
Тут вдруг страх-то его как уколол! Ну да как взорал он, ажно на всей улице стёкла задребезжали.
– Спасите! Помираю! Люди, зрители мои красивые, отцепите меня кто-нибудь! Кончусь, сукин я сын! Кино кто видимость придаст?!
Дрындучиха-то углядела в окно такое дело, – как раз против её окон колонка-то, – и вышла на помощь с ломом. А Тимоха сидит да и плачет головой поникшей.
– Ты чегой-то? – спрашивает Дрындучиха.
– Примёрз, бабушка! – всхлипывает.
– Вота что… От слёз, чо ли? Эх ты, горемыка! Ну-ка я счас тебя ломиком садану, чтоб маяться перестал. – И норовит ему под задницу ломом-то съездить.
А Тимоха-то не понял, да как закричит, да как заревёт пуще!
– Бабушка, да это ж я, Тимоха, кино гоню… Ты чего, не узнала? Не убивай, ради Христа, у меня вся жизнь впереди!
– Да ты чего, грешный, одурел совсема, не соображаешь ничего, – говорит Дрындучиха. Да как съездит под заднее место ломом. А он соскользнул да в Тимоху. Взорал тот пуще:
– Христом богом, – кричит, – тебя молю! Ноги, – кричит, – обнимать буду! Молиться всю жизнь! Икону для этого с чердака достану. Замуж за тебя пойду! Токо не убивай!
Стронулся, стал быть…
Дрындучиха и оторопела, и не поймёт: с издевом ли он говорит, с пьяну ли, рехнулся ли?
– Ну ты, коли издеваться удумал, – говорит, – то и издевайся один, а я пошла. Ишь, желтопёрый, чего говорит, поганец! Вот и сиди тута, а я пошла. Некогда мне с тобою балясы точить! Ишь, девку нашёл! – Да и повернулась, да и заковыляла к дому.
Конец ознакомительного фрагмента.