Поэма тождества
Шрифт:
Скучные, безжизненные и суконные фразы медицинского отработчика, словно прилетевшие на свет керосинки ночные мотыльки, кружащие вокруг лампового баллона, пока хватает сил, или как расходится в турбулентных фигурах капля чернил, уроненная в стакан с водой, постепенно перемешиваясь с объёмом жидкости, и исчезая, проникали в твои уши и терялись там, поглощенные волосками, сосудами и хрящами, не доходя до барабанной перепонки. Даже если бы они и были услышаны, то не вызвали бы у тебя ничего, кроме легкого недоуменного раздражения. Врач остролог смотрел лишь на внешние твои обводы, не замечая, при таком способе зрения тех основных черт, характеристик и справок, которые коренным образом отличали тебя от мертворожденных жителей этих застенков. Ты бы даже не стал объяснять, доставать и показывать
Ты лишь продолжал своё движение наверх, вместе с растущей каждый миг больше, чем предыдущий, зреющей, но не смогущей перезреть, пылающей, но не смогущей сгореть, сияющей, но не смогущей иссиять, книгой, в груди которой уже начало биться, колыхаться и трепетать маленькое, удалое и доброе сердечко, что соединит все мыслимые, немыслимые и невозможные пространства в одну лишь свою точку, что схлопнет все прошлые, ненастоящие и безбудущные времена в хвостике одной своей запятой, что упразднит все надуманные, придуманные и искусственные иерархии с помощью одного лишь своего тире и, всем этим, другим этим и тем этим не дрогнув, убьёт своего единственного читателя.
Застеночных дел лекарь вернулся, как почтовый голубь, несущий на своей лапке послание от резидента, или как отброшенный порывом ветра туман, вновь наползает на поросший камышами берег озера, торжествуя, и его веки топорщились разлетающимися в удивлении ресницами, а его рот издавал только вариации звука "о". Не в силах сказать нечто членораздельное, мозгораздельное и тушеразделательное, врач приблизил к твоим глазам проявленные, выявленные и пойманные снимки твоих внутренностей. Если бы ты пожелал увидеть, то увидел бы, что среди костей твоего большого, малого и промежуточного таза белеется маленький детский скелетик твоей нерожденной еще книги.
– Поздравляю тебя, милейший Содом Капустин! Ты действительно уникальное и таинственное существо! Впервые за всё время моей работы здесь, я вижу, что осужденный беременен точным своим подобием!
Фельдшер узилища протянул руки, как молодая ель на лесопосадке простирает свои лапы над выводком спрятавшихся под их сенью боровиков, или как показывается из-за гребня горы, весь в зеленом свечении, предвестник бури, набрякший грозовой облак, и уже подготовленные к операционным, системным и схематическим действиям медбратья подали, передали и вложили в ладони взращенного в тюрьме хирурга его любимые, острые и длинные ланцеты.
– Добро пожаловать в улучшенные условия содержания! Ты, Содом Капустин, изряднейший, доложу я тебе, плут, шут и обманщик! Как ловко ты провел всех, и даже самого Папу! Мы-то все головы ломали, что такое? Почему ты так вызывающе ведешь себя, не подчиняешься режиму содержания, не контактируешь с администрацией, не стучишь на себя и товарищей. А ты-то, оказывается, беременный!
Подставив скальпель под подброшенные одним из медбратьев стеклянный стержень, каменное яйцо и ванадиевый брусок и без усилий разрубив, рассеча и разрезав их, Санитар тюрьмы вонзил зажатые в обеих руках ножи в твои запястья и провернул там лезвия, перерубая жилы, сухожилия и артерии.
– Понимаю тебя, Содом Капустин! Никому не хочется попадать на улучшенные условия содержания. Это несколько обидно, болезненно, да и последствия оставляют желать как лучшего, так большего, ну, и более приятного, конечно.
Во время того, как говорились эти слова, скальпель сделал еще два отверстия, теперь уже в твоих голенях, между большой и малой берцовой костями.
– Позволь тебе объяснить кое-что, дражайший Содом Капустин. То, что я произвожу с тобой – необходимейшая процедура. Мы не можем допустить, чтобы твой плод, напитавшись твоей вольнолюбивой, вольтерьянской и кафкианской кровью, стал таким же возмутителем спокойствия, как и ты! Поэтому я, всего-навсего, извлеку твою печень и спущу всю твою кровь…
После предупреждений, убеждений и отведений, врач изящным движением рассёк правое подреберье и вырвал твою сухую, безмолвную и бесцветную печень. Понимая, что твоё тело добровольно не выдаст своим истязателям, мучителям
– Качайте!
Арестанты, чьи лица показывали смирение, бессонницу и отупение, с готовностью, трепетом и пиететом погрузили в разверстую, зияющую и притягательную рану свои многочисленные гениталии и стали водить их там туда, сюда и снова. Тем временем Предатель эскулапа заметил ошейник парикмахера, вросший в твое горло. Разрезав морские, сухопутные и гордиевы узлы, стягивающие его края, врачеватель вытащил шипы ошейника из твоей шеи, как лис, которому в пасть вместо петуха попали лишь перья из его, уже не роскошного, хвоста, крутит головой и чихает, пытаясь избавиться от застрявшей в зубах добычи, или как дырокол, взявший бумаги больше, чем в силах пробить, заклинивает на обратном движении, и вонзил их немного выше, в лобные, височные и затылочные кости твоего черепа, соорудив, приладив и пришив бандану из ошейника капроновыми, коллагеновыми и тефлоновыми нитями к коже твоей головы.
Твоё тело, нисколько, никак и совсем не удрученное, не расстроенное и не дисгармонизированное очередной потерей, утратой и изъятием, пребывало начеку, на запале и взрывателе, отслеживая состояние совокупляющихся с твоей раной хозобозников-медбратьев. Как только один из них достигал, доводил и доставлял себя до эякуляции, чтобы вместе со своей спермой высосать из тебя твои соки, соусы и кетчупы, силы твоего тела проникали в семенные испражнения медбрата и, пока его простата всасывала их, твоё тело, незаметно выедало, высасывало и принимало в себя все внутренности арестанта так, что к тому моменту, когда он должен был бы отойти, чтобы дать место следующему производителю, составителю и редактору коитуса, от него оставалась лишь тонкая кожная оболочка, кузовок и дудочка, коие с беззвучным хлопком, льном и лыком всасывались твоим телом без остатка, обрезков и хвостиков.
Твоё тело вошло в раж, жар и исступление. Начав поедать медбратьев, совершающих с ним соитие, оно постепенно, ненавязчиво и легонько увеличивало объем, ареал и область питания, пропитания и поглощения, пока не выело, схрумкало и ассимилировало всех, вся и всё бывшее в ближайшей округе, включая, выключая и ломая рентгеновский аппарат, защитные шлемы, щиты и забрала, рельсы, колёса и салазки, активных, пассивных и спящих медбратьев и их предводителя, погубителя и отставника: тюремного врача. Когда всё закончилось, еще некоторое время, пока из соседнего барака, буерака и барки не прибыли на замену, подмену и смену утилизированным, силосизированным и уничтоженным твоим телом новые медбратья и другой, ничем, никак и нигде не отличающийся от предыдущего, медик, ты лежал, подобно куколке майского хруща, ждущей теплых дней, чтобы, вылупившись в жука, выбраться к весенней листве и там веселиться в своё удовольствие, или как свиристящее ядро, упавшее под ноги бравых гренадеров, повергает их в паническое бегство, посреди груды камней, развалин и балок скрученных, погнутых и перекошенных, наполовину обглоданных, обкусанных и покромсанных твоей поглощающей силой.
– Что ж это, вы, разнаичудеснейший Содом Капустин? Разве вас кормили так плохо, что вы, вон, титановыми сплавами стали закусывать? Ну, да ничего, мы на вас управу-то сыщем. Вы у нас перестанете персонал портить, специалистов травмировать и порядок безобразить.
Пока дубль, клон и копия зековского фельдшера лепетал, лапотал и лопотал, суровые, сердитые и смердящие вертухаи, над которыми, почти никем не видимые, словно белки-летяги, расправившие перепонки между передними и задними лапами, скользят в ночном воздухе от дерева к дереву, или как лист фанеры, оторванный шквалом от крыла одномоторного аэроплана, свистя и кувыркаясь, шлёпается посреди Монмартра, витали, слетали и планерили креветки тёмнотных страхов, лангусты сумеречных ужасов и аморфные жути, живущие в шкафах, углах и чердаках, извлекли тебя из-под обломков, завалов и отвалов и, словно муль, куль и толь с песком, картошкой или цементом, потащили в свои каптёрки, тамбуры и каламбуры.