Поэтессы Серебряного века (сборник)
Шрифт:
Истерика автомобилей;
Вдоль домов непомерного роста
На вывесках глупость фамилий;
В Вашем сердце пустынность погоста;
Рука на моей, но чужая,
И извозчик, кричащий на остов,
Уныло кнутом угрожая.
Газэлы
Утешительница боли – твоя рука,
Белотелый цвет магнолий – твоя рука.
Зимним полднем постучалась ко мне любовь,
И держала мех соболий
Ах, как бабочка, на стебле руки моей
Погостила миг – не боле – твоя рука!
Но зажгла, что притушили враги и я,
И чего не побороли, твоя рука:
Всю неистовую нежность зажгла во мне,
О, царица своеволий, твоя рука!
Прямо на сердце легла мне (я не ропщу:
Сердце это не твое ли!) – твоя рука.
Снова знак к отплытию нам дан!.
Снова знак к отплытию нам дан!
Дикой полночью из пристани мы выбыли.
Снова сердце – сумасшедший капитан —
Правит парус к неотвратной гибели.
Вихри шар луны пустили в пляс
И тяжелые валы окрест взлохматили…
– Помолись о нераскаянных, о нас,
О поэт, о спутник всех искателей!
Этот вечер был тускло-палевый…
Этот вечер был тускло-палевый, —
Для меня был огненный он.
Этим вечером, как пожелали Вы,
Мы вошли в театр «Унион».
Помню руки, от счастья слабые,
Жилки – веточки синевы.
Чтоб коснуться руки не могла бы я,
Натянули перчатки Вы.
Ах, опять подошли так близко Вы,
И опять свернули с пути!
Стало ясно мне: как ни подыскивай,
Слова верного не найти.
Я сказала: «Во мраке карие
И чужие Ваши глаза…»
Вальс тянулся и виды Швейцарии,
На горах турист и коза.
Улыбнулась, – Вы не ответили…
Человек не во всем ли прав!
И тихонько, чтоб Вы не заметили,
Я погладила Ваш рукав.
Белой ночью
Не небо – купол безвоздушный
Над голой белизной домов,
Как будто кто-то равнодушный
С вещей и лиц совлек покров.
И тьма – как будто тень от света,
И свет – как будто отблеск тьмы.
Да
Не сон ли чей-то смутный мы?
Гляжу на всё прозревшим взором,
И как покой мой странно тих,
Гляжу на рот твой, на котором
Печать лобзаний не моих.
Пусть лживо-нежен, лживо-ровен
Твой взгляд из-под усталых век, —
Ах, разве может быть виновен
Под этим небом человек!
Словно дни мои первоначальные…
Словно дни мои первоначальные
Воскресила ты, весна.
Грезы грезятся мне беспечальные,
Даль младенчески ясна.
Кто-то выдумал, что были бедствия,
Что я шла, и путь тернист.
Разве вижу не таким, как в детстве, я
Тополей двуцветный лист?
Разве больше жгли и больше нежили
Солнца раннего лучи?
Голоса во мне поют не те же ли:
«Обрети и расточи»?
Богу Вы, стихи мои, расскажете,
Что, Единым Им дыша,
Никуда от этой тихой пажити
Не ушла моя душа.
С пустынь доносятся…
С пустынь доносятся
Колокола.
По полю, по сердцу
Тень проплыла.
Час перед вечером
В тихом краю.
С деревцем встреченным
Я говорю.
Птичьему посвисту
Внемлет душа.
Так бы я по свету
Тихо прошла.
На закате
Даль стала дымно-сиреневой.
Облако в небе – как шлем.
Веслами воду не вспенивай:
Воли не надо, – зачем!
Там, у покинутых пристаней,
Клочья не наших ли воль?
Бедная, выплачь и выстони
Первых отчаяний боль.
Шлем – посмотри – вздумал вырасти,
Но, расплываясь, потух.
Мята ль цветет, иль от сырости
Этот щекочущий дух?
Вот притянуло нас к отмели, —
Слышишь, шуршат камыши?..
Много ль у нас люди отняли,
Если не взяли души?
На каштанах пышных ты венчальные…
На каштанах пышных ты венчальные
Свечи ставишь вновь, весна.
Душу строю, как в былые дни,
Песни петь бы, да звучат одни
Колыбельные и погребальные, —
Усладительницы сна.
Сегодня с неба день поспешней…