Поезд до станции Дно
Шрифт:
– «Берегитесь закваски фарисейской», – говорил Господь наш Иисус Христос, – вещал батюшка. – Имея в виду то внешнее благочиние, которым прикрывались иудеи, но за которыми скрывались дела неугодные Богу. Ложь и лицемерие, маскирующие благовидностью дьявольский соблазн – вот чего пуще всего надо опасаться! Держитесь, братья и сестры, Православной веры – в ней вся сила державы Российской, в ней вся правда, вся соль Русской земли…
Народ пошёл целовать крест и выходить из церкви. Макаров от души помолился, но тревога, сквозившая в проповеди, зацепила его за краешек души и не давала теперь покоя, норовя омрачить праздничный день. Макаров вышел
– И-и, и-и! – причитал кто-то. А потом гортанный клокочущий крик: – А-а-а! Вот он!
Макаров не сразу нашел глазами того, кто кричал – городской дурачок Кирюша валялся в пыли и, вскакивая на колени, подняв руку вверх, показывал пальцем. Кирюша – сумасшедший нищий. Жил круглый год подаянием, сидел на паперти, летом шлялся по кладбищу, питался тем, что оставляют на могилках, спал между холмиками. Зимой грелся у церковного сторожа или в кочегарке общественной бани. К нему относились спокойно. Мальчишкам строго-настрого запрещалось над ним смеяться или дразнить его. За это иной родитель мог выпороть, Старушки считали его блаженным и даже порой ходили к нему за советом или «спытать» судьбу.
– Вот он, вот он! – кричал Кирюша и заливался холодящим душу смехом.
Таким его видели очень редко. Последний раз Кирюша ходил по улицам и громко восклицал в 1911 году: – На заклание агнца отдали! Яко аще бы восхотел еси жертвы, дал бых убо, всесожжения не благоволиши. Жертва Богу дух сокрушен; сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит!
Странно это было слышать, он ведь раньше-то не ходил, не возглашал. «Да пусть себе, – решили миряне, – ходит расслабленный умом, молитвы читает – может, ему легче от этого». Потом разнеслась по всей России весть об убийстве Столыпина. Тогда эти два события никто не связал, где Кирюша, а где Столыпин, где Сибирь, а где Киев, Москва! Но душа не логикой живёт. Чувствует она, предчувствует. Тогда в мыслях не сошлось, а в душе соединилось. И вот теперь снова Кирюша кричал и хихикал на всю площадь:
– Х-и-и, хи-и-и! Вот он!
– Что ты, милой? – обратилась к нему сухонькая древняя старушка.
– Вон-а, вон-а! – Кирюша снова ткнул пальцем куда-то вверх!
– Чтой-то там увидел-то? – старуха поглядела, туда, куда тыкал Кирюша, но ничего не увидела. – Что там?
– Му-у-уззык на куполе, – захлёбываясь и булькая, брызгая слюной, говорил Кирюша. – Музык на куполе, музык с рлогами на башке.
– Где, где мужик, касатик? – пыталась понять старуха.
– К крлесту ерёвку вяжет, крлест с целкви сорвать хоче-ет!
– Что ты! Господь с тобой, – забормотала старуха, – никого там нет, что ты! Привиделось, касатик. – И она пошла скорее прочь.
Сын Роман тронул отца за рукав:
– Так он, тять, уже вот месяц так воет – как народ в церкви-то соберётся. Вот как австрияка этого убили, так и начал он в аккурат.
– Какого австрияка? – насторожился Макаров, – где убили?
– Не слыхал нечто? – удивился сын, – Ну, у этих, как их…
– В Сербии, – раздался чей-то голос.
Макаров повернулся, увидел своего младшего брата Силантия – Ромкиного и Тишкиного с Оськой дядю и крёстного. Силантий был такой же высокий, как и брат, только узковат в плечах и при ходьбе слегка сутулился. Он давно перебрался в Омск, выучился вначале на помощника, а потом на машиниста паровоза
– Здорово! – Удивился Макаров. – Ты какими судьбами?
– Вот – приехал повидаться – с тобой, с родителями, а то времени, может, больше не будет…
– Да чё случилось-то, скажешь, наконец? – начал терять терпение Макаров.
– Да ты и впрямь не слышал? – удивился Силантий. – Посла австрийского убили, Фердинанда…
– Не слышал, – растерянно подтвердил Макаров, – я ж больше месяца всё по деревням. Я про старца слышал, про Григория, – спохватился он.
– Старца – это на днях было, – подтвердил Силантий, – Так то старца.., а это герцог!
– А где убили-то?
– В Сербии. Нас, машинистов, мобилизуют, грузы возить… специальные. Больше сказать не могу, – развёл Силантий руками, – извини. «Калган» есть – сам допетришь…
Кирюша-дурачок ещё раз ткнулся головой в пыль, привлекая всеобщее внимание, и пополз в сторону, пока не добрался до поросшей травой канавы возле забора. Тут он забился в траву и затих.
Силантий, сославшись на нехватку времени, быстро попрощался и ушёл. Люди расходились, пожимая плечами. Кто-то улыбался… Но настроение у всех испортилось. Батюшка в церкви о чём-то предупреждал – ну это, как водится, батюшка, как отец – должен строгость держать, иначе порядка не будет. А вот дурачок этот блажной… Мало ли чего накличет. И восьми лет не прошло, как мужики в Саратове смуту чинили. А потом то убьют кого, то взорвут. Никак покою нет. Все ждали чего-то: кто беды, кто беспорядков, кто перемен к лучшему. Но все очень смутно представляли своё будущее – если что-либо случится. Так – догадки да беспочвенные надежды.
Чтобы развеять неприятные впечатления, Макаров с ребятишками спустился под гору, где располагался городской рынок. Походил между прилавков с глиняными горшками с жёлтой сибирской сметаной, которую в холодное время резали ножом, кринками со сливками и торчащими из них черпаками. Сливки не лились, их надо было накладывать. Малосольные и успевшие просолиться огурцы в кадках, ягоды: малина, смородина. Зелень, редиска. Торговали квасом, кислым молоком. Мешками стояли кедровые шишки – чищенные кедровые орешки продавались в лавках на вес. Между рядами ходил мальчик с большим бидоном и громко нараспев выкрикивал:
– Холодная, родниковая вода! На полушку – кружку, две копейки – досыта!
Здесь Макаровы долго не задержались – этого у них самих хватало. Так только, приценились – что почём. Спустились к воде на ярмарку. В ту пору подошла баржа с красным товаром. Как всегда, было шумно; у кого-то стоял граммофон и трубно, на всю реку – где звук разлетался на километры – наяривал сибирскую «Подгорную» – без которой и так не обходилось ни одно застолье:
Ты, Подгорна, ты, Подгорна,
Широкая улица,
Почему, скажи, Подгорна,
Сердце так волнуется?
Через речку быструю
Да я мосточек выстрою.
Ходи, милый, ходи, мой, да
Ходи летом и зимой…
В каком сибирском городе не было Подгорной улицы! Была она и в Таре. Одна-единственная, мощённая деревянным настилом. Но не потому, что была важнейшей улицей, а потому, что была самой грязной и сырой, располагавшейся в болотистой и мокрой низине. В пору весенних паводков или осенних дождей превращающейся в сырые болота.