Поезд М
Шрифт:
Казалось, все тут парило в замедленном темпе. Мы были здесь чужестранцами, но передвигались незаметно для всех. Мужчины торговались, приценяясь к живой игуане, которая колотила своим длинным хвостом по земле. Паромы, нагруженные под завязку, отплывали на Чертов остров. Из гигантского танцзала в форме армадилла лились звуки калипсо. Тут было несколько маленьких сувенирных лотков. Товары на всех были одинаковые – тоненькие красные пледы китайского производства и синие, с металлическим отливом дождевики. Но больше всего было зажигалок, самых разнообразных зажигалок, с нарисованными попугаями, ракетами и солдатами Иностранного легиона. Пожалуй, почти ничего такого, из-за чего стоило бы задерживаться, в Кайенне
Наступило воскресенье – последнее воскресенье нашего путешествия. Женщины в ярких платьях и мужчины в цилиндрах праздновали окончание карнавала. Мы пошли вслед за их импровизированными карнавальными колесницами и попали в Ремир-Монжоли, коммуну к юго-востоку от города. Праздничная толпа разбрелась. Ремир выглядел совершенно покинутым. Мы с Фредом обомлели, загипнотизированные пустотой его длинных, неоглядных пляжей. Лучшего дня для годовщины нашей свадьбы нельзя было и вообразить, и я невольно подумала, что тут самое подходящее место для пляжного кафе. Фред первым ступил на пляж, свистнул, подзывая черную собаку, которая бегала перед нами. Хозяина собаки нигде было не видать. Фред кинул в воду палку, и собака принесла ее обратно. Стоя на коленях, я принялась чертить пальцем на песке план воображаемого кафе.
Шпулька, с которой разматываются искаженные ракурсы, стакан чая, раскрытый дневник и круглый железный столик, под который для равновесия подложен пустой спичечный коробок. Кафе “Ле Роке” в Париже, “Йозефинум” в Вене, кофешоп “Синяя птица” в Амстердаме, “Лед” в Сиднее, “Аки” в Таксоне, “Вау” в Пойнт-Ломе, “Триест” на Норт-Бич, “Кафе дель профессоре” в Неаполе, “Уроксен” в Упсале, “Лула” на Логан-сквер, “Лев” в Сибуйе и кафе “Цоо” на железнодорожном вокзале в Берлине.
Кафе, идею которого я никогда не воплощу в жизнь, все кафе, которых я никогда не исследую. Зак, словно прочитав мои мысли, молча приносит мне еще одну чашку.
– Когда откроется твое кафе? – спрашиваю я.
– Когда переменится погода. Будем надеяться, что ранней весной. Мы затеяли это вскладчину – я и двое приятелей. Надо еще кое-что подготовить, а еще надо достать побольше денег на оборудование.
Я спрашиваю, сколько денег надо, и вызываюсь вложить эту сумму.
– Вы правда хотите это сделать? – спрашивает он не без удивления. Честно говоря, мы не так уж близко знакомы: нас объединяет только ежедневный ритуал употребления кофе.
– Да. Когда-то я думала открыть собственное кафе.
– Бесплатный кофе на всю жизнь вам обеспечен.
– Если будет на то Божья воля, – говорю я.
Я сижу перед чашкой бесподобного кофе, сваренного Заком. Над моей головой крутятся вентиляторы, имитируя четыре направления флюгера с розой ветров. Сильный ветер, холодный дождь или угроза дождя; грядущий континуум недобрых небес исподтишка пронизывает все мое существо. Сама того не заметив, я ныряю в пучину нетяжелой, но затяжной болезни. Это не депрессия, скорее я подпала под обаяние меланхолии: кручу ее в руке, словно маленькую планету, невероятно голубую, с прожилками теней.
Переключая каналы
Поднимаюсь в свою спальню, где есть единственное потолочное окно, рабочий стол, кровать, флаг ВМФ, принадлежавший моему брату, сложенный и запакованный им собственноручно, да маленькое обшарпанное кресло с льняным покрывалом, затиснутое в угол у окна. Скидываю пальто – пора вернуться к делам. У меня превосходный письменный стол, но я предпочитаю работать в постели, словно тот выздоравливающий ребенок из стихотворения Роберта Льюиса Стивенсона. Неунывающая зомби, я обкладываюсь подушками и рождаю на свет божий, страница за страницей, сомнамбулические плоды своих трудов – не вполне зрелые, зато не перезрелые. Иногда пишу сразу на своем маленьком ноутбуке, виновато оглядываясь на полку, где рядом с устаревшей электронной пишущей машинкой “Бразер” стоит моя давнишняя механическая, с ветхой лентой.
День благодарения я пропускаю, волочу свою хворь через весь декабрь, в затяжном вынужденном уединении, которое, увы, не кристаллизирует мои мысли. По утрам кормлю кошек, безмолвно собираюсь в путь, а затем проделываю свой маршрут – через Шестую авеню до кафе ’Ino, сажусь за свой обычный угловой столик, пью кофе, притворяюсь, будто пишу, или пишу всерьез с примерно одинаковым – сомнительным – успехом. От светских обязательств уклоняюсь и старательно подстраиваю все так, чтобы провести праздники в одиночестве. В сочельник одариваю кошек игрушечными мышами, ароматизированными котовником, и ухожу бесцельно шататься в безлюдной ночи, и наконец оказываюсь в окрестностях отеля “Челси”, в кинотеатре, где на последнем сеансе показывают “Девушку с татуировкой дракона”. Покупаю билет, беру в кулинарии на углу большой стакан черного кофе и пакет органического попкорна, устраиваюсь в заднем ряду. Здесь только я и еще пара десятков тех, кто решил сачкануть, и мы, в комфортной изоляции от мира, предаемся своей, специфической праздничной неге: ни подарков, ни младенца Христа, ни мишуры, ни омелы – только чувство полнейшей свободы. Фильм мне понравился своей картинкой. Я уже видела шведскую версию, без субтитров, но книг Ларссона пока не прочла, а теперь смогла уловить сюжет и затеряться в унылом шведском ландшафте.
Домой я шла уже за полночь. Погода была сравнительно щадящая, и мое сердце наполнилось спокойствием, которое постепенно переродилось в желание оказаться дома, в своей постели. На моей пустынной улице почти ничего не напоминало о Рождестве – только какая-то залетная мишура переплелась с мокрыми листьями. Я пожелала доброй ночи кошкам, возлежавшим на диване, а когда направилась в спальню, Каир, щуплая абиссинка в шубке цвета пирамид, последовала за мной. Наверху я отперла застекленный шкаф, бережно распаковала фламандский вертеп: Мария, Иосиф, пара волов и младенец в колыбели, – и расставила фигурки на книжном шкафу. Они выточены из кости и за два столетия покрылись золотистой патиной. Как грустно, подумала я, залюбовавшись волами, что их выставляют только под Рождество. Сказала младенцу: “С днем рождения”, убрала с постели книги и бумаги, почистила зубы, откинула покрывало и разрешила Каир улечься мне на живот.
Новогодняя ночь прошла точно так же – сюжет без развязки. Пока тысячи нетрезвых гуляк разбредались с Таймс-сквер, моя маленькая абиссинка кружила по комнате вместе со мной, а я наматывала круги по комнате, воюя со стихотворением, которое намеревалась добить в честь Нового года, – стихотворением в память о великом чилийском писателе Роберто Боланьо. Читая его “Амулет”, я обратила внимание на мимолетное упоминание о гекатомбе – древнем ритуальном жертвоприношении ста быков. Решила сочинить для Боланьо свою гекатомбу – стихотворение из ста строк. Вот способ поблагодарить его за то, что последний этап своей недолгой жизни он потратил на спешные усилия дописать свой шедевр “2666”. Ох, если б только для него сделали исключение, дали бы ему еще немного пожить. Ведь “2666” создан для того, чтобы никогда не завершаться, тянуться бесконечно, пока автору самому не расхочется писать. Какую прискорбную несправедливость уготовила судьба красавцу Боланьо – умереть в пятьдесят лет в расцвете таланта. Потеря Боланьо и всего, чего он не написал, обрубила нам доступ как минимум к одной мировой тайне.
Пока утекали последние часы года, я писала и переписывала стихи заново, а потом зачитывала строчки вслух. Но, когда шар на Таймс-сквер соскользнул вниз, я сообразила, что по ошибке сочинила сто одну строку. Какой пожертвовать? Решение никак не давалось. Вдобавок меня осенило, что своим стихотворением я невольно могу накликать убийство быков – собратьев сияющих костяных волов, которые охраняют младенца Христа в вертепе у меня на шкафу. Но, может, если ритуал только словесный, это неважно? Но, может, если мои волы костяные, это неважно? Такие мысли вертелись в моей голове несколько минут, снова и снова, и я временно отложила свою гекатомбу, переключилась на кино. Поставила кассету с “Евангелием от Матфея”, подметила, что у Пазолини юная Мария похожа на такую же юную Кристен Стюарт. Остановила фильм, налила себе чашку “Нескафе”, натянула толстовку с капюшоном, вышла на улицу, уселась на крыльце своего дома. Ночь была холодная, безоблачная. Из стайки поддатой молодежи – похоже, уроженцы Нью-Джерси приехали погулять – раздался голос: