Поездка на острова. Повести и рассказы
Шрифт:
Занятый этими мыслями, он и не заметил, как вокруг потемнело. Сумерки наступили сразу, без заката, задавленного глухими тучами.
— Ка-а! — раздельно, тихо и отчетливо проговорил в просторе будто человеческий голос. Не выкрикнул, не пропел, а четко проговорил.
— Ка-а! — повторилось над самой головой Анатолия Ивановича и так ясно, словно бы и рядом, и вместе потерянно, щемяще далеко.
Он вскинул глаза и сразу увидел почти недвижную чуть темнее неба выпь. Высота подчеркивала расслабленную медлительность ее полета. Весной выпь, ликуя, выкликает свое имя: «Выпь!..» Летом она ревет, как корова; глубокой осенью мерно, с тоскливой
Анатолий Иванович забормотал, складывая стихи:
Подо мною темная глыбь, Надо мною пролетает выпь. Все про одно она говорит, И мне понятно, что говорит. Так и сижу один в челноке, И птица-выпь кричит вдалеке…— Ка-а!.. Ка-а!.. — говорила выпь, словно убеждала Анатолия Ивановича, что и там, в вышине, тоже несладко — холодно, бесприютно, сиро.
От ее сиротливого голоса все сжималось внутри, будто Анатолий Иванович видел себя глазами выпи: маленькая черная точка на огромном сумрачном просторе озера. Как же непрочен человек в могучем мире природы! Вот он тоскует от близости зимы, когда все вокруг заглохнет под снеговым покровом, а для природы это всего лишь короткий сон. Пробудившись, она вновь играючи построит самое себя, и так будет всегда, до скончания века…
«Отчего это такие мысли лезут мне в голову? — спросил себя Анатолий Иванович. — Может, засиделся я тут, отбился от людей?..»
Совсем посмерклось, темнота населилась свиристящими звуками утиного пролета. Чуткое ухо охотника улавливало и тугой просвист одинокой матерки, вслед за ним следовал смачный шлеп, будто кто ударил по воде веслом, и слитный шорох многих крыл, когда проносилась верхом стая, и особый, туго звенящий звук стрелы, с каким снижается чирок, и мягкий всплеск его посадки в ряску. Вон как поздно пошла утка на вечерний жор! Делать нечего, надо устраиваться на ночевку.
Анатолий Иванович выплыл из тростника и тут увидел на Салтном мысу красную точку. Никак костер? Да, точка увеличивалась порой до рыжеватого пятнышка, затем пятнышко сморщивалось в красную точку. Разводить костры на берегу не разрешалось, и позволить это мог только егерь Петр Иванович. Но егеря слышно издалека: он ездит на моторке. Впрочем, кто бы это ни был, а лучше провести ночь у костра, чем стыть в челноке.
Анатолий Иванович сильно заработал веслом и вскоре въехал в длинный коридор, проложенный сквозь густой камыш теми, кто развел костер на Салтном. Последние метры лодка шла посуху: так обмелело у мыса. Нос лодки жестко ткнулся в корму чужого челнока. Прихватив ружье и мешочек с хлебом, Анатолий Иванович выбрался на берег, подтянул лодку и с трудом двинулся по мягкому, проминающемуся, мшистому грунту.
У костра действительно оказался егерь Петр Иванович, а с ним незнакомый человек в брезентовом плаще. Петр Иванович помешивал ложкой в котелке над костром, а его спутник открывал консервную банку.
— Хлеб-соль! — сказал Анатолий Иванович.
— Здравствуйте! — отозвался человек в плаще.
Егерь только поднял голову, и маленькие светлые глаза его на красном от пламени лице цепко, будто покусывая, забегали по фигуре Анатолия Ивановича. За всегдашнюю настырную подозрительность недолюбливал его Анатолий Иванович, да,
— В Кобуцкой по лосю не ты стрелял? — будто невзначай спросил егерь, когда Анатолий Иванович наклонился над костром, чтобы выкатить уголек для прикура.
— В Кобуцкой вовсе стрельбы не было.
— Смотри ж ты!.. — с наигранным удивлением произнес егерь. — А мне сказали…
— Никто вам сказать не мог, — хмуро перебил Анатолий Иванович. — Я тут пятый день, и, кроме меня, никого не было.
— Пятый день! — Егерь всплеснул руками. — Небось всю дичь подчистую выбил!
— Можете проверить!
— Ладно, — отстал егерь. — Садись с нами ухи похлебать.
Обжигаясь, он снял с жерди котелок и поставил на пень. Его спутник от ухи отказался, отдал ложку Анатолию Ивановичу, а сам налег на мясные консервы. Уха была никудышная, из одних щурят, но после долгой сухомятки показалась Анатолию Ивановичу необыкновенно вкусной.
— А где ж ваша моторка? — спросил он егеря.
— Мы на мотоцикле приехали, а челнок в Подсвятье взяли.
— Так вы сейчас из Подсвятья?
— Ага! Товарища вот из города привез, — кивнул егерь на человека в плаще. — Дедков дом смотреть.
— А чего его смотреть? — осторожно спросил Анатолий Иванович. — Нешто он продается?
— Товарищ народным творчеством интересуется. Тоже в своем роде егерь… по культуре, значит.
Человек в плаще хмыкнул и, лязгнув ножом по донцу банки, отправил в рот кусок тушенки в белом жирке.
— Выходит, теперь Подсвятье будет не только хабарщиками славиться! — добавил егерь.
— Подсвятье или Касенино? — впервые нарушил молчание человек в брезентовом плаще. Голос у него был густой и сердитый. — Как вы в самом деле называетесь?
— И так и этак, — ответил Анатолий Иванович.
— Чепуха! Должно быть одно название, то, что на карте.
— А на карте нас нету, — хладнокровно сказал Анатолий Иванович.
Егерь сердито усмехнулся.
— Они, товарищ Пушков, свою деревню столько раз перекрещивали из Касенина в Подсвятье и обратно, что теперь и сами не знают, как по правде.
— Это верно! — подтвердил Анатолий Иванович, чувствуя прилив давешнего вдохновения. — У нас даже частушка сложена:
Жила-была бабушка На краю Касенина. Захотелось бабушке Почитать Есенина.Он остановился, будто припоминая, затем быстро договорил:
Лишь открыла книжицу — Милое занятье, Очутилась бабушка На краю Подсвятья.Егерь покосился на Анатолия Ивановича.
— Что-то не слышал я этой частушки! Небось сам придумал?
Обветренное лицо Анатолия Ивановича твердо покраснело:
— Зачем же? Все наши девки поют.
— Ври больше!
Анатолий Иванович досадливо отвернулся. Он и сам не мог понять, отчего ему так стыдно. Частушка сложилась у него только что, и ничего особенного в ней не было, девки, бывает, озорнее поют и нескладней.