Поездка в горы и обратно

Слуцкис Миколас

— Извиняюсь, Лонгина Тадовна. Пришлось проучить парня. Не одного подобного за свою жизнь довелось вразумлять. Некоторые после этого профессорами становились, ха-ха! — Он снова хвастал, любил хвастать, и это было невыносимо.

Пока она развлекалась в той странной, сбившейся, должно быть, в гостиничном ресторане компании, выпал снег, усыпал улицы. Тротуары расстилались чистые, нетронутые, и лишь одна она впечатывала в их пушистое, нежное покрывало некрасивые черные следы. В бледнеющих владениях предрассветных сумерек она ощущала себя возмутительницей спокойствия — к чему ни прикоснется, то и замарает! — недостойной этой хрустящей белизны, этой робкой, обещающей новое начало чистоты. Что-то изменилось, пока

обуздывала она Игермана, изменилось в ней самой и в судьбах ее близких. Нет, ничего не произошло, убеждала она себя, ровным счетом ничего, ну поддалась на мгновение ложным чарам и снова вступаю в привычную колею. Разумеется, если найду ее неразрытой. Эта мысль рассмешила. Лионгина остановилась и расхохоталась, глотая холодный очищенный воздух, пока сама не испугалась своего недоброго смеха. В ушах неотвязно продолжал звучать гул застолья, словно она несла, прижав к уху, огромную раковину, — когда-то была такая у них в доме! — и немного не хватало до испуга, до примитивного страха, что она пьяна. Неужели должна была столкнуть человека с подоконника? Причина ее ночного визита — боязнь, что Ральф Игерман, не дождавшись, мог бы выброситься с шестого этажа! — после того как она вырвалась из табачно-алкогольного чада, рассыпалась, как наивная детская ложь. Не ради него явилась ты в гостиничный люкс — ради себя! Ради себя? Тебя еще не тошнит от собственной особы? Мечтала о возвращении к самой себе? Заставьте-ка ожить мумию! Все о ней известно — химический состав ее покровов, тысячелетия назад мучивший ее коксартроз, — но попробуйте оживить! И все-таки взволновал ее невинный белый снежок, сиявший по дороге домой, а потом до боли пронзил скрип двери — открыла Аня, не Алоизас, хотя это было его добровольной обязанностью, доказательством того, что земля все еще вращается.

— Ш-ш-ш, голубушка! Алоизаса разбудишь. От тебя несет, как от головешки. Что курила? — допытывалась Аня.

— Сигары, дорогая.

— Ого, ты делаешь успехи! Воняет, но шикарно! А что пила?

— Шампанское и коньяк.

— Начинать надо с коньяка. Тише… Алоизас не хотел засыпать. Пришлось убаюкивать, как ребенка. Если тебя интересует мое мнение… Такие потребности следует удовлетворять тайком. Зачем дразнить мужчин, будить в них зверя?

— Какие потребности, дорогая?

— Сексуальные. Ты что, шокирована? Каждой женщине, даже самой добропорядочной, раз-другой случается вильнуть в сторону. Но лучше делать это потихоньку, не афишируя! Едва удалось его успокоить.

— Спасибо, Аня. Я знала.

— Что знала? Не понимаю.

— Что ты сумеешь его успокоить.

— А было нелегко. Он называл меня не Аней, а… Погоди, никак не вспомню. Лилианой?

— Берклианой.

— Ты все знаешь? Это у него уже не в первый раз? Обидно. Я-то гордилась, вроде бы подвиг совершила. Поверь, было очень нелегко.

— И мне было трудно, Аня. Представляешь? Человек хотел покончить с собой.

— Ого-го! Ох уж эти современные слабаки мужчины! Я не хотела говорить, но о чьей-то смерти лепетал и твой благоверный.

— Ты его успокоила, правда же?

— В конце концов мурлыкал, как котенок.

— Еще раз благодарю, дорогая.

— Не за что. Из солидарности. Мы, женщины…

— А теперь из солидарности — спатеньки! Еле держусь на ногах.

— Такой у нас откровенный разговор, что жалко расходиться. Не знаю, будет ли другой случай.

— Не будет. Завтра мы начинаем ремонт квартиры.

— Ого-го-го! Так я скажу, не ожидая случая.

— Ты ведь не сообщишь мне, что успокаивала Алоизаса в постели? — Голос Лионгины взорвался глухо, как полный стеклянный сосуд, осколки рассыпались без звона. — Спокойной ночи, дорогая.

— Нет, погоди! — Аня властно выбросила руку. — Мы еще не поговорили о Вангуте.

— О какой Вангуте?

— Не прикидывайся. О единственной на свете Вангуте. Почему небо синее — не желтое? Давай покрасим в желтый цвет!

О господи, Вангуте!.. Втайне от всего

мира взлелеянная и неосуществленная мечта. Захлебнувшийся во мне крик. Последний порог, который я переступила, растоптав свою чистоту. Сама видишь, девочка, как бессмысленно безнадежное сопротивление. Чуть шатнулась в сторону, тебе швырнули в лицо счет. Вангуте, боже!.. Первый, но не последний. Посыплются и другие. За отправленную умирать среди чужих людей бабушку Пруденцию… за испытавшую ту же судьбу мать Лигию… за отца Таласа, нашедшего тепло и забвение возле пивной бочки… за начальника, которому ты по расчету облегчала угрызения совести… за бухгалтершу, которую без ножа режешь… за Ляонаса Б., слабостью которого пользуешься до сих пор, не обрывая нить его напрасной надежды… Нет, нельзя тебе сворачивать со своего пути, пусть он никуда и не ведет!.. Улыбнись Аницете-Ане своей прелестной, очаровательной улыбкой.

— Подожди… Вангуте? Припоминаю… Твоя племянница?

— Не племянница — дочь.

— Разве дочь?

— Ты же знала это, знала! Не притворяйся.

— Не помню.

— Знала! Я врала, что Вангуте — дочь брата. Ведь у нее не было отца. Брат удочерил, невестку она называла мамой. Ты все поняла по моим глазам, по голосу. Полюбила ее, ни разу не видя. Будучи моей и не моей, Вангуте принадлежала всем, а значит и тебе. После операции ты не могла иметь детей, а очень хотела…

— Может, и хотела. Не помню…

— С ума по ним сходила. Восхищалась незнакомой Вангуте, заставляла меня без конца рассказывать о ней. Все одно и то же. Когда не было ее новых высказываний — А какая фамилия у комара? — я сама придумывала. Ты дружила со мной из-за Вангуте!

— Смутно что-то припоминаю. Впрочем, если что и было, это уже не важно.

— Дай мне кончить, дай кончить! Когда свалилось на меня то страшное горе, когда попала Вангуте под машину — невестка-то совсем не смотрела за ней: одень, обуй, накорми чужую! — ты убежала от меня, как от зачумленной. И на похороны не приехала. А ведь в таком горе первый долг подруги быть рядом… Малознакомые люди цветы принесли. Совершенно посторонние — шапки снимали… Почему ты была так жестока? Почему? Этого я не поняла, не понимаю до сих пор.

— Я и сама не понимаю.

— Если бы тогда ты иначе ко мне отнеслась… помогла бы оплакать Вангуте, в гробик положить… Кто знает? Может, не стала бы я сегодня такой сукой? Ведь я сука, Лина! Сука. И ты сука! Хотя прикидываешься порядочной, благородной семейной женщиной, хотя высоко взобралась по служебной лестнице. Чего молчишь?

— Молчу, потому что примеряю новую шубку.

— Какую?

— Сучью.

— Ого и еще пять раз ого! Далеко мне до тебя, Лина. — Аня взглянула на нее удивленно, не скрывая восхищения. — Отложи ремонт квартиры. Мы снова могли бы с тобой подружиться.

— Ремонт давно требуется. Думаешь, Аня, мне нечем оправдаться? Давил меня в ту пору невыносимый груз: беспомощный Алоизас, парализованная мать. Думала, не выдержу, сломаюсь, как былинка. Не имела я права взваливать на себя еще один камень — твой траур. — Лионгина помолчала, набрала воздуха в легкие. — Нет, не верь никаким моим оправданиям, Аня! Сама себе лгу. Видеть тебя больше не могла — вот что! Ведь в смерти Вангуте была виновата ты — не злая твоя невестка! Такая девочка, такой лучик у тебя был, а сунула чужим людям, стыдилась ее. Мне казалось: ты хотела ее гибели, чтобы увяла последняя моя честная радость…

— С ума сошла, Лина…

— Точно, была как сумасшедшая. Это не снимет с меня вины за то, что не поехала хоронить Вангуте. Чувство вины меня грызло. Как тайная неизлечимая болезнь. Верь не верь, Аня, только потому оказалась ты в моем доме. Не сегодня принялась я собирать осколки своей жизни. Что остается, если подумать? Могло ли быть иначе? Каков смысл всех страданий, утрат, подлостей?

— Твое хобби никого не интересует! Если хочешь знать, меня привело сюда желание тебя укусить. Так укусить, чтобы ты извивалась, грызла черную землю, как я тогда…