Поездом к океану
Шрифт:
— Все устремились в города.
— Все устремились в города, — повторила Аньес. — Но мы выстоим. Отец говорил, что те, у кого Финистер в крови, все равно не дадут ему умереть.
Отцом Робера Прево она называла с самого детства, хотя и не была удочерена им затем, чтобы Тур-тан остался за нею в качестве наследства при любых обстоятельствах. Робер любил говорить, что из всего имущества их семейства он взял только Женевьеву, но это не отменяло того, что саму Аньес он растил как дитя, которого у него никогда не было. И, должно быть, по-своему любил.
А еще он был прав. Когда
— Вы любите ваш Финистер?
— Иногда я думаю, что недостаточно сильно. Слишком легко срываюсь с места.
Аньес взглянула на собеседника и вдруг поняла, что идет не так. Иначе, чем она привыкла с другими мужчинами. Лионец спрашивает. Он почти ничего не говорит, но только спрашивает, позволяя ей рассказывать о себе. Оттого ли, что ему не было что сказать, чтобы не показаться дураком рядом с нею? Или от того, что тонко чувствовал: беседа ей интересна, когда она — о себе? Что ей за дело до хромого мужчины в штанах ее отчима? Подобрала, как беспородного пса. Но, справедливости ради, ей на пути встречались псы и с более грязной кровью. К тому же, слишком высоко оценивавшие себя. Подчас непомерно высоко.
И вот поди ж ты! О себе не сказал ни слова, заставив так много слов произнести ее. И возможно, это к лучшему. Не нужно думать о том, доволен ли он. Вообще не нужно думать. Может быть, с простыми людьми все проще. Пусть и с солдафонами вроде Лионца.
— А еще я думаю, — проговорила Аньес в ту минуту, как грампластинка затрещала, оборвав звук, — что слишком многого хочу.
С этими словами она поднялась и двинулась к граммофону. Переставить на другую сторону. Тишины не хотелось. Музыка могла заполнить паузы.
— Поставьте что-нибудь не на немецком, — неожиданно попросил Юбер.
— Вам настолько отвратительно?
— Нет. Но если можно избежать, я предпочитаю избегать.
— Еще и трусливы, — Аньес мотнула головой и стала перебирать пластинки. Одна, другая, третья. Чтобы услышать, как Лионец чиркнул спичкой. Не спрашивая, возражает ли она. Вероятно, в его окружении не принято спрашивать женщину о таких мелочах.
Под иглу легла Катти Ренар. «Un jour `a Paris»[2] — в записи тридцать восьмого года. Когда-то они с мужем танцевали под эту пластинку наедине, когда гости уже разошлись, а они остались вдвоем в день его рождения. Пасодобль в духе Энрике Сантеухини[3] был любимой песенкой Марселя де Брольи. Заслушали до дыр, до треска, из-за которого не слышно музыки. Она покупала второй экземпляр сборника уже во время войны. Катти Ренар привела в восторг и нацистов.
Но ей повезло больше, чем Аньес. У нее не было отца-коллаборациониста. За нее вступились те, кому она сумела помочь. А тех оказалось так много, что теперь ее голос на старых записях неожиданно стал гимном и символом свободы и борьбы. Ее голос переживающий новую вспышку популярности, хоть она больше и не выступала, так часто звучал на радио, что спроси любого, кто самая популярная певица Франции, ответа ждать пришлось бы недолго.
Ее голос — не очень сильный, но такой глубокий, такой хрупкий, что от
— Простите, я вам не предложил, — медленно сказал он. — И днем тоже… сейчас многие женщины смолят наравне с мужчинами.
— Я — нет. Пробовала, но мужу не нравилось, он запрещал.
— Он был к вам добр?
— Да… очень добр. Его убили немцы, он был коммунистом, — она достала из шкафа с посудой блюдце и поставила перед Юбером. — Вместо пепельницы.
— Спасибо. Мне жаль.
— Это случилось слишком давно для сожалений… Войну переломили именно коммунисты, значит, он был прав.
— Интересная теория, — хохотнул Юбер.
— Ну говорят ведь, что прав тот, кто победил.
— Прав тот, кто не участвует в войне и не калечит собственных сограждан.
— Мы все очень далеки от такого положения вещей.
— Вам не доводилось, я полагаю, бывать в Швейцарии.
— А вам?
— А мне пришлось по долгу службы. Один день, — Юбер помолчал. Потом затушил сигарету и поднялся. Нелепо висевшая на нем одежда ее уже совсем не веселила. Он, между тем, подошел к ее стулу и подал руку. — Давайте потанцуем. Вы танцуете?
— У вас болит нога.
— Я не позволяю ей брать верх над моими желаниями. Катти Ренар не многим лучше вашего «Тристана…» Но хоть француженка.
Аньес вскинула на него глаза. И едва удержалась от того, чтобы рассмеяться. В темных зрачках и правда вспыхивали огоньки, которые иначе, чем смехом, не назовешь. Он одной фразой перевернул все ее представление о нем с ног на голову.
— Значит, вы все-таки знаете этот сюжет.
— И представьте себе, Вагнера тоже знаю.
— Предатель для вас хуже немца?
— Всем известно, что мадам Ренар была в Сопротивлении, — назидательно сообщил ей Юбер и потащил за руку вверх, — ну же. Давайте потанцуем. Иначе, клянусь богом, распластаю вас прямо на этом столе, а это по отношению к вашей матушке, которая отдыхает, непочтительно.
Она подчинилась. Встала. Наверное, в него был встроен магнит. Югом к ее северу. Как иначе объяснить то, что, не нравясь ей, он так сильно ее притягивал? Аньес шагнула к нему, близко, ближе, чем укладывалось бы в рамки приличий, а он, обхватив рукой ее талию, привлек совсем вплотную, так что она невольно уткнулась носом ему в плечо. Неожиданное понимание, что запах незнакомого ей мужчины переплетается с запахом одеколона ее отчима, наполняло до краев, причиняя почти невыносимое чувство, словно бы она обрела дом.
— Это же ты был в том кабаке в Ренне три дня назад, да? — чувствуя, как перехватывает дыхание, спросила Аньес, едва оторвавшись. Он повел ее в танце. В том самом пасодобле, который последний раз она танцевала с Марселем. Если бы не знала точно, что у этого человека болит нога — никогда бы не заподозрила. Слишком уверенными, слишком раскованными были его движения.
— Да, я. И я знаю, что тебя зовут Аньес.
— А я знаю, что ты из Лиона.
— Думаешь, этого достаточно?
— Рожать от тебя детей я не собираюсь. Для остального достаточно.