Поэзия садов
Шрифт:
70
Здесь
Впрочем, уже во второй половине XIX в. существовало представление, что в Древней Руси сады имели только утилитарное назначение и садового искусства как такового не было. Это представление не могли рассеять даже обстоятельные работы И. Забелина о русских садах XVII в., поскольку И. Забелин только публиковал некоторые материалы без попыток обобщить их искусствоведчески.
Прежде всего следует обратить внимание на существовавшее градостроительное законодательство в Древней Руси, воспринятое от Византии. В этом отношении очень важный материал опубликован Г. В. Алферовой в исследовании «Кормчая книга как ценнейший источник древнерусского градостроительного законодательства. Ее влияние на художественный облик и планировку русских городов» [71] .
71
Византийский временник. 1973. Т. 35. С. 195–225. Укажу дополнительно к материалам Г. В. Алферовой на существование в Древней Руси практики озеленения улиц. См., например, следующее известие новгородских летописей под 1465 г.: «Начаша тополци садити на Славкове улици» (Полное собрание русских летописей. Т. IV. Ч. 1: Новгородская четвертая летопись. Л., 1925. Вып. 2. С. 446).
Я не буду вдаваться сейчас во все детали этого интереснейшего законодательства. Важно отметить только, что древнерусским строительным законодательством предусматривались вослед византийскому разрывы между зданиями, достаточные для устройства садов, и, самое главное, запрещалось кому бы то ни было загораживать вид на окружающую природу. В древнерусских иконах XV–XVII вв. изображения зданий очень часто даются в обрамлении деревьев, деревья выступают из-за кровель строения или находятся рядом с ним. Этим одним уже подчеркивается связь архитектуры и садов. Нужно поэтому думать, что сады в древнерусских городах имели не только утилитарную, но и эстетическую функцию. Что касается до вида на окружающую город природу, который не следовало по закону загораживать, то это правило, конечно, имело главным образом эстетическую функцию и было в Древней Руси очень важным.
Обычно природа в Средневековье – и в Древней Руси, и на Западе – выступает как фон для сцен из человеческой жизни, портретов, изображений. Это же характерно и для эпохи Возрождения. В этом, очевидно, сказывалось представление о природе как о служанке человека, ее полезности для человека и о символическом значении отдельных явлений природы. Вместе с тем в Средние века природа выступает в литературе и фольклоре и как действующее начало: сочувствующее человеку или нечто символизирующее в его жизни и в отношении к нему Бога.
Отсутствие статических описаний природы или описание только «полезной» для человека стороны природы в хождениях в Палестину (например, в «Хождении игумена Даниила») не служит еще основанием предполагать, что в Древней Руси не было эстетического отношения к природе и не было потребности в садах. Статических описаний природы не было, как не было вообще статических описаний одежды, быта, социального устройства и т. д. Внимание писателя было обращено исключительно на изменения, на события. Замечалась динамика, а не статика. В литературе преобладал рассказ над описанием. Характерно в этом отношении «Слово о полку Игореве», где о природе говорится только в случае ее участия в судьбе русских людей, где нет никаких описаний – даже битвы Игорева войска с половцами, а есть только взволнованное повествование о событиях и лирические отклики на эти события с минимумом описательности. Что же касается до того, что в хождениях описываются по преимуществу «полезные» стороны природы (плодородие земли, приносимые ею плоды), то в этом именно выражалась одна из важнейших сторон средневековой эстетики: эстетическое не было отвлеченно просто «красивым» – красивым признавалось не только то, что было красивым зрительно, но что могло услаждать также слух (пение птиц, игра на различных инструментах и пр.), вкус (редкие плоды), обоняние (отсюда обычное требование к цветам и садам в целом – благоухание).
Аналогичное явление мы можем наблюдать и в средневековой литературе Запада.
О внимании к природе, к ландшафту мы можем судить не столько по литературе, сколько по тому, как строились города, как выбиралось для них место, в каких местах ставились церкви и основывались монастыри.
В Древней Руси ценили пейзаж и подчиняли его собору, монастырю, городу. Блестящим образцом организации огромного пространства служил Новгород. От центра Новгорода, от храма Софии расходились административные «концы» Новгорода с радиальными улицами. Этим «концам» были подчинены все владения Новгорода – одного из самых больших государств Европы. Улицы, расходившиеся от центрального храма в разные стороны, обычно заканчивались воротами, за пределами которых они продолжались дорогами. Новгород был окружен Красным полем, застроить которое решились только в самое последнее время не слишком озабоченные изучением и сохранением старой планировки современные нам архитекторы. А Красное поле по горизонту было окружено великолепным хороводом или ожерельем (и тот и другой образ одинаково удачен) церквей и монастырей. Строения «бежали» по горизонту, кружились вокруг города. Это было действительно драгоценное ожерелье – ожерелье, в которое вплетались такие жемчужины древнерусского искусства, как Нередица, Ковалево, Волотово, Михайло-Сковородский монастырь. Вся страна как бы входила в организованное Новгородом пространство.
Планировка древнего Новгорода предусматривала широкий вид на Ильмень-озеро. Напомню, что в былине о Садко, записанной в сборнике Кирши Данилова, Садко прямо из ворот города (Детинца) кланяется Ильмень-озеру и передает ему поклон от Волги-реки [72] .
Строительство любого нового города, монастыря или церкви сопровождалось выездом на место князя или святого, и место выбиралось «красное», т. е. красивое. Об этом есть многочисленные свидетельства агиографической литературы и летописей. Ср., например, описание основания города Каменца в Ипатьевской летописи [73] .
72
Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым / Изд. подг. А. П. Евгеньева, Б. Н. Путилов. М.; Л., 1958. С. 184.
73
Ипатьевская летопись (СПб., 1871) под 1276 г.: «И посла Володимир мужа хитра, именемь Алексу, иже бяше при отце его многы городы рубя, и посла и Володимер с тоземьци в челнох, возверх рекы Лосны, абы кде изнайти таково место город поставити: се же изнашед место таково, и приеха ко князю и нача поведати. Князь же сам еха, с бояры и слугами, и улюби место то над берегом рекы Лысны, и отереби е; и потом сруби на немь город и нарече имя ему Каменець зане бысть земля камена».
Краткость описаний природы и сосредоточенность этих описаний только на изменениях в природе (на смене времени дня или времен года) характерна и для Западной Европы. В частности, для «Песни о нибелунгах».
Наконец, это же «динамическое» отношение к природе характерно и для «Александрии» в обеих ее редакциях и на всех европейских языках, где бы она ни появлялась. Всюду в «Александрии» описывается природа в действии и в ее отличиях от привычной для ее автора и редакторов-переписчиков.
Наиболее подробно, однако, средневековые авторы останавливаются на одном сезонном периоде и на тех изменениях, которые этот сезон вносил: на описаниях весны – вернее, не весны самой по себе, а тех элементов воскрешения природы после зимней омертвелости, которые имели для средневековых книжников (и русских, и западноевропейских) особенно большое символическое значение. Весна в целом была символом величайшего христианского праздника – Воскресения. Именно поэтому ей уделяет особенное внимание и Кирилл Туровский в своем «Слове на первую неделю по Пасхе». Правда, Кирилл Туровский следует в этом описании за отцами церкви, но это, в сущности, ничего не меняет. И описание весны у Кирилла закономерно напоминает описание весны у Готтфрида Страсбургского в начале его поэмы «Ривалин и Бланшифлур» [74] .
74
Приведено в кн.: Бизе А. Историческое развитие чувства природы. СПб., 1890. С. 81–82.