Поэзия Серебряного века (Сборник)
Шрифт:
Молодежь, в мирное время составлявшая основную благодатную аудиторию футуристов, была мобилизована. Интерес в обществе к “футуристическим дерзостям” стал быстро падать.
При всех кардинальных внешних различиях история кубофутуризма в России поразительно напоминает судьбу русского символизма. Такое же яростное непризнание на первых порах, тот же шум при рождении (у футуристов только значительно более сильный, перераставший в скандал). Вслед за этим быстрое признание передовых слоев литературной критики, триумф, огромные надежды. Внезапный срыв и падение в пропасть в тот момент, когда казалось, что перед ним открылись небывалые доселе в русской поэзии возможности и горизонты.
Исследуя футуризм на заре его зарождения, Николай Гумилев писал: “Мы присутствуем при новом вторжении варваров, сильных своею талантливостью и ужасных своею небрезгливостью. Только будущее
Что ж, сегодня, по прошествии почти столетия, можно с уверенностью сказать, что искусство многих “будетлян” выдержало испытание временем.
Давид Бурлюк
156
Гумилев Н. “Письма о русской поэзии” // Апполон. 1914. № 1.
Давид Давидович Бурлюк, “лучший художник среди поэтов и лучший поэт среди художников”, как он сам себя рекомендовал, был на самом деле лучшим продюсером начала XX века. Начинал Бурлюк как художник, даже участвовал в знаменитой выставке “Бубновый валет” (декабрь 1910) и в дальнейшем являлся активным членом одноименного художественного общества. Тогда же Бурлюк принял участие в первых поэтических альманахах – “Студия импрессионистов” и “Садок судей”, которые явились началом русского футуризма.
Он же, как принято сейчас говорить, “раскрутил” успешный проект под названием “Гилея”, объединив вокруг себя группу поэтов и художников, названных впоследствии кубофутуристами. Главной “звездой” Бурлюка стал Маяковский, которого, по словам Шершеневича, “он поднес на блюде публике, разжевал и положил в рот. Он был хорошим поваром футуризма и умел “вкусно подать” поэта”. [157] Именно его скандальная фигура в глазах общественности стала воплощением сущности футуризма.
157
Шершеневич В. Великолепный очевидец // Сборник “Мой век, мои друзья и подруги”. – М.: Московский рабочий, 1990.
В 1918 г. Бурлюк покинул Москву, гастролировал по городам Сибири и Дальнего Востока, пропагандируя творчество футуристов. В 1920 г. уехал в Японию, а оттуда в 1922-м – на постоянное жительство в США.
Ор. 30.
Внизу журчит источник светлый, Вверху опасная стезя, Созвездия вздымают метлы, Над тихой пропастью скользя. Мы все приникли к коромыслам Под блеском ясной синевы, Не уклоняяся от смысла И Я, и ТЫ, и МЫ, и Вы.Ор. 8.
Шестиэтажный возносился дом Чернели окна скучными рядами И ни одно не вспыхнуло цветком Звуча знакомыми следами. О сколько взглядов пронизало ночь И бросилось из верхних этажей. Безумную оплакавшие дочь Под стук не спящих сторожей. Дышавшая на свежей высоте Глядя в окно под неизвестной крышей Сколь ныне чище ты и жертвенно святей Упавши вниз ты вознеслася выше. [158]158
Читателей не должна смущать необычная пунктуация в некоторых из публикуемых здесь стихотворений. Бурлюк, Каменский, Крученых и другие футуристы смело шли на радикальные изменения в принципе построения литературного текста: в частности, искоренение синтаксиса, уничтожение прилагательных, наречий, знаков препинания. Некоторые их стихи, взятые из сборников 1910-х годов, еще не “причесанные” поздними советскими изданиями, лучше (на взгляд
Ор. 9.
Немая ночь людей не слышно В пространствах царствие зимы. Здесь вьюга наметает пышно Гробницы белые средь тьмы Где фонари где с лязгом шумным Скользят кошмарно поезда Твой взгляд казался камнем лунным Он как погасшая звезда. Как глубоко под черным снегом Прекрасный труп похоронён. Промчись промчись же шумным бегом В пар увиясь со всех сторон.Ор. 59.
Корпи писец хитри лабазник Ваш проклят мерзостный удел Топчи венец мой-безобразник Что онаглел у сытых дел Я всё запомню непреклонно И может быть когда нибудь Стилет отплаты пораженной Вонзит вам каменную грудьОр. 68.
Звени пчела порхая над цветами Жизнь тяжела – построена не нами Проклятый труд гнетет нас с колыбели Одни умрут другие вновь запели Прискучили слова озлоблены напевы И терпим мы едва призыв трескучей девы Звени пчела трудяся с колыбели Жизнь тяжела объятиях метели