Погонщик волов
Шрифт:
— Порезалась… Ах да!.. Рана на ноге. И такая глубокая, сам видишь!
— А он ее не перевязал? — И Лопе тычет локтем в сторону овчарни.
— Перевязал?.. Ну да, перевязал… а кровь никак не унимается… вот. А все проклятая сабля его милости… как упадет со стены… я хочу поднять, нагибаюсь, наступаю на рукоятку, она, подлая, становится торчком и колет меня в ногу, прямо в мякоть, ах, господи, господи!
— Ай-яй-яй, как же это ты!
— Охти, худо мне.
— А у тебя есть белая вакса?
Стина растерянна:
— Белая? А зачем она мне?
— Да нет,
Стина по-прежнему его не понимает. Собака воет. Стина поворачивается и уходит своей дорогой. А мальчик вбегает к Мальтену.
— Ты зачем ее запер, она что, ощенилась? — спрашивает он, не поздоровавшись.
Овчар Мальтен поворачивается к нему спиной. Он что-то делает со своими инструментами.
— То есть как запер, она ведь ушла… — Мальтен медленно оборачивается к Лопе. — Ах, ты про Минку? Нет-нет, она не ощенилась, клянусь султаном, время прошло. В этом году щенят не будет.
Горячность Лопе разлетается на куски — словно упавший стакан.
— Тогда почему ты ее запер?
— Она мне мешала, клянусь шахом… у нее… у нее блохи, большие, словно навозные.
— А Стина, знаешь, как плакала. Я сам видел. Она ведь не умрет? Или все-таки умрет? У нее кровь шла. У Венската тоже шла кровь, когда он наступил на косу. А ведь не умер же…
Мальтен бросает вычищенные инструменты в жестяной ящик.
— Нет, нет, конечно, она не умрет, если ты спрашиваешь про Стину, клянусь слоном калифа. Значит, говоришь, она плакала?
— Я по глазам видел. Она их руками вытирала… И зачем ей только понадобилось поднимать саблю с полу? Его милость мог бы и сам повесить саблю обратно на стену. А вдруг она отравленная?
— Саблю? — Мальтен растерян. — Ах да, саблю, ну конечно же, саблю, верно, верно. Зачем только девушки за нее хватаются? Сабля она сабля и есть, не какой-нибудь там кухонный нож или серп, черт подери.
— А если сабля была отравленная, ты можешь что-нибудь сделать?
— Еще бы не мочь. — И овчар указывает на стеклянную банку. Банка эта закрыта и стоит в ряду других банок на полке возле Мальтенова кресла. Там в прозрачной жидкости плавает свернувшаяся гадюка. — Три капли этого зелья, и она будет жива-живехонька.
— А кровь как же?
— А кровь… А кровь вернется обратно к сердцу. Кроме того, нигде не сказано, что сабля была отравленная. Может, она просто старая и ржавая.
— Если милостивый господин привез ее из Африки, тогда… тогда в ней больше яду, чем во всех гадюках, вместе взятых.
— В Африке нет сабель, сынок. Там даже кончика сабли не сыщешь. Разве что мы их туда завезем.
— А господин конторщик говорил, что его милость бывал в Турции.
— Он, верно, не побывал разве что в аду. Хотя почем знать? Может, он как раз оттуда и прибыл?
И Мальтен начинает возиться около печки.
Глаза Лопе перебегают с предмета на предмет. От его любопытного взгляда не ускользает даже новая паутина между потолочными балками. А вот чучело ястреба со злобными глазами. Однажды этот ястреб камнем упал на одного ягненка. И Мальтен его за это убил.
За печкой находится ложе Мальтена. Это своего рода комната в комнате. Деревянная обшивка защищает ложе от царапучего прикосновения валунов, из которых сложен дом. На карнизе лежат старые книги. На их засаленных кожаных переплетах осели зеленые пятна плесени. Перед кроватью — а она напоминает огромную пушистую спящую овцу — висит гардина в красный цветочек. Гардина надета на березовую палку, и ее можно двигать по этой палке взад и вперед.
Когда гардина задернута, разговаривать с Мальтеном нельзя. Будь то днем, будь то ночью, в спаленке горит тогда помятый фонарь. Хоть жди, хоть кричи, ответ один: «Меня нет дома, черт подери». Голос у Мальтена рокочет, словно весенний ветер, страницы книги шуршат, словно сухая листва.
Вильгельма Вемпеля, как рассказывают люди, укусила гадюка.
— Дорогой, дорогой Мальтен, — причитал Вемпель, врываясь к Мальтену. — Я вижу, ты с книгой, так, верно, и надо, чтобы помогать другим людям, но эта тварь, эта гадюка, она меня укусила, что тут скажешь, я, наверное, уже весь посинел, — ты должен мне помочь.
Овчар Мальтен никому ничего не должен. Слово «должен» для него все равно, что комар в ухе, щекотный и звенящий.
— Обеги девяносто девять раз вокруг овчарни.
— Мальтен, Мальтен, где ж мне теперь бегать? Ты только погляди, как я обессилел. Нет, это не… это невозможно!
— Обеги девяносто девять раз вокруг овчарни, — раздается тот же совет, но более настойчиво.
— Нет, нет, ты должен прижечь рану! Я чувствую, как яд притекает к сердцу. У меня уже вся кровь сбилась в комки и провоняла, будто лягушечья икра на болоте.
— Обеги девяносто девять раз вокруг овчарни, клянусь золотозвездным роем, — и стекла в домике Мальтена дребезжат от раскатов его голоса.
— Да я на третьем круге упаду, вот увидишь. Мне не жалко, я побегу, но ты будешь виноват в моей смерти, ах, моя кровь, моя кровь, может, она уже и сейчас вся синяя и торчком стоит в жилах, будто плотничий карандаш.
Никакого ответа.
Вильгельм Вемпель поднимается, выходит из домика и садится на большой валун перед дверью. Он вообще никогда не любил бегать, а тут перед самой смертью его заставляют девяносто девять раз, девяно… нет, он не может. Кроме того, у него затвердела кровь, он слышит, как она хрустит в жилах. Он еще некоторое время сидит на камне, а потом умирает.