Погоня
Шрифт:
Если не просто, то убедительно.
Сомнение вызывал только самый Паракон, сомнительный подарок совсем не сомнительного негодяя. Рукосил потер перстень и, не добившись ответа, беспокойно подвинулся в кресле.
— Осторожнее, обалдуи! — прохрипел он, усмиряя едулопов, которые с трудом выносили зрелище красного огня, а теперь и вовсе чего-то растревожились, заколыхали носилки.
Тем временем медный истукан ступил на каменное забрало пруда и, не сделав попытки искать обходных путей, с шипением ухнул в воду — взлетели окутанные паром брызги. Бурливые завихрения на поверхности пруда указывали подспудный путь истукана по дну.
Вода кипела, считай что, на середине пруда, когда Рукосил поспешно обратился к
Тогда только во внезапном, но запоздалом прозрении — вон когда! — Лжевидохин схватил перстень, чтобы избавиться от него как от источника опасности, бросить неверный Паракон под ноги истукану… И кольцо не сходило! Плотно засело оно на пальце и не поддавалось отчаянным, со скрежетом последних зубов усилиям. Бояре и дворяне пятились, не в силах совладать с собой при виде изуверских гримас хозяина; меднобокие витязи, следуя распоряжению полковника, заступили истукану дорогу, ставши перед носилками цепью, но зыбкая это была цепь, готовая всякий миг рассыпаться. Что такое мечи придворных честолюбцев перед неумолимым, все сминающим ходом истукана? Тут хорошо знали — ничто!
И уж лучше всех понимал это чародей.
— Назад! — сдавленно крикнул он, все еще пытаясь стащить предательское кольцо, когда почерневший в огне болван оперся мокрыми руками и взлез на забрало пруда. — Назад, мерзавцы!
Едулопы шарахнулись, справедливо принимая «мерзавцев» на свой счет, но шарахнулись и бояре, дородные, осанистые мужи, кинулись по кустам окольничие и поджарые дворяне — все приняли приказ за общее позволение спасаться. Витязи расступились, они тоже не видели возможности противостоять общему порыву, болван прошел сквозь ряды меднобоких тяжким, но спорым шагом, никто не посмел ударить ему в спину. Поджали хвосты и скулили собаки.
Сейчас же обнаружилось, впрочем, что ни собаки, ни витязи, никто не занимал истукана, он неотступно преследовал Лжевидохина и не обращал внимания на общую суету. Толпы дворян и витязей, простых ратников сопровождали истукана, как надоедливый рой мух быка, а тот, отмахиваясь от мечей и копий, поворачивал за носилками, куда бы ни бежал государь. Упрямый болван, по всему видно, не умел предугадать воображаемой точки встречи, чтобы двигаться наперерез, и потому, наметившись в каждое данное мгновение в чародея, отписывал кривые внутри зигзагов его пути; он не использовал преимущества, которое давали ему метания беглеца, заметно отставал от едулопов, не умея перейти на бег, и все же в этой неспешной, неуклюжей и неумолимой погоне было нечто внушающее оторопь и ужас.
Вдруг — это вдруг вызревало в возбужденных криках, в лихорадочной беготне, в гнетущем реве огня и клубах дыма — общее смятение пронеслось по саду. Случайный порыв ветра или закрученный пожаром смерч бросили жар и гарь на людей, они ринулись к выходу — только что было рано и стало поздно; искры и раскаленные головни летели над верхушками деревьев.
Из четырех устроенных в ограде ворот остались для бегства двое — южные и западные, на востоке и севере, куда прежде сносило жар, все давно пылало. Отдаленные западные ворота при том же не всякий мог и найти в затянутых удушливой мглой зарослях, где беглецы постоянно наталкивались на двухсаженную каменную стену, неодолимую преграду для потерявших голову людей, которые не имели ни времени, ни средств, чтобы взять препятствие приступом. Так что, по сути, остался один путь — на юг, к главным воротам, куда вела просека.
Толпы бегущих, пошедшие вскачь упряжки, верховые продирались со всех сторон через заросли на широкую убитую толченным щебнем дорогу, у тройных мраморных ворот с высоким висячим сводом тотчас же образовался
— Не выходите из кареты! — напрягал голос конюший Дермель. Верхом на лошади он пытался проложить путь в охвостьях толкучки, где застрял выезд государыни — Золотинка, теряя самообладание, то и дело выглядывала в окно, словно бы не оставляла мысль пустить в ход локти. Впереди, у самых ворот, кареты и повозки стояли, спутавшись упряжками, а пешие беглецы все ж таки кое как продвигались или казалось, что продвигались, — в ревущей, стонущей жестоким усилием толпе на месте женского чепчика являлся цветастый тюрбан куйшинца, кто-то пропадал из виду, кто-то карабкался на крышу кареты, брыкались и давили людей лошади.
— Не выходите! — кричал конюший, оглядываясь, чтобы собрать людей для охраны великой государыни.
Тем временем едулопы Лжевидохина наткнулись на стену, повернули и прибавили ходу, перейдя на тряскую рысцу, отчего старый оборотень мотался в кресле, одной рукой удерживая на голове венец. Признаки подступающей слабости, вызванные, может быть, тряской и удушьем, заставили его вспомнить о ремне нарочно устроенном под поручнями кресла, чтобы пристегнуться на случай беспамятства. Уже замлев в виду открывшейся в воротах давки, он успел нащупать пряжку и отдать едулопам последний приказ: напролом!
Зеленые твари взбодрились, как под ударом хлыста. Оставив позади задохнувшихся бояр и дворян, они врезались в раздавшуюся толпу, но там, под главным сводом ворот, где плотно сбились человеческие головы, лошади и колеса, никто уж не мог податься в сторону — люди вопили благим матом, словно криком пытались остановить опасность, — напрасно. Едулопы наскочили на плотно сбитый затор и без мгновения задержки, которая понадобилась бы, может быть, не лишенному чувств человеку, передняя пара чудовищ полезла на людей, безжалостно попирая чьи-то плечи и головы, при этом едулопы волокли с собой перекошенные, прихваченные кое-как носилки.
Тяжелые, что раскормленные боровы, едулопы карабкались по ревущей толпе, словно по зыбкой трясине, ежечасно проваливаясь. Поцарапанные, окровавленные и помятые люди, зверея, отвечали колотушками и тычками, при всякой возможности щипали, терзали шерстистые икры, жесткие ляжки и пускали в ход зубы, чего толстокожие твари не всегда и замечали, вынужденные заботиться прежде всего о носилках. Едулопы калечили людей, но и сами обдирали ноги о какие-то углы, об острые пряжки и граненные алмазы, зеленая сукровица мочила ссадины, мешаясь с красным. Беспомощный полуживой оборотень безбожно мотался в кресле, качаясь в ревущей толпе, как в бурных волнах.
Сто или двести шагов отделяли государя от преследователя, когда едулопы врезались в людей; пробужденный новым ужасом народ подался назад и в стороны, и, когда носилки колыхались уже над забитым людьми мостом, бронзовый истукан достиг ворот, где проломил застрявшую посреди проезда карету. Перешагнув заднюю ось, он вошел через стенку, сшиб с сиденья мессалонских послов — кто в окно прянул, кто корчился внутри, — потом провалился сквозь пол, который не мог выдержать его чудовищной тяжести, и продвигался уже по мостовой, не столько разрушая карету, сколько волоча ее на себе, весь укрытый обломками. Не замедляя хода, истукан пихал при этом вперед всю спутанную восьмерку лошадей, и какую-то обломившуюся о столб ворот повозку, и вопящих от боли людей. Всю эту пробку живого и неживого, страдающего, исходящего и криком, и ржанием, и треском месива продавил он, не задержавшись, через мост и, если не настиг тут порядочно замешкавших едулопов, то лишь по той причине, что толкал в этой давке и едулопов с носилками.