Пограничная тишина
Шрифт:
— Да как скажете... — Паренек робко посмотрел на Люцинку.
— Обратно мы поедем на автобусе. — Люцинка отвернулась, сняла с головы белый, в синих горошинах платочек и важно поправила сбившийся за плечами волнистый пук каштановых волос.
— А если я не хочу ехать на твоем автобусе? — заявила Олеся.
— Потопаешь тапочками...
— Ой же вреднючая! Ты, Юрасик, ее не слушай... — взмолилась Олеся.
— Да я бы мог... — Юрасик не договорил и запнулся.
— Ты же слышал, Юра, мы поедем лоздияйским автобусом, и тебе незачем приезжать. — Люцинка, встряхнув платочек на вытянутых руках, накинула его на плечи и кокетливо
— Хорошо. Ладно, я не приеду, — ответил Юрасик без обиды и нажал на стартер. Мотоцикл взревел, стрельнул дымом, сорвался с места и, подпрыгивая на кочках, покатил по лесной тропе.
— Ну до чего ж ты, Люцинка, поросятина...
— Как ты сказала? А ну повтори!
— П-о-р-о-с-я-т-и-н-а! — подобрав свою корзиночку, пропела Олеся.
— И тебе не стыдно говорить так старшей сестре?
— Ни капелюшечки. Даже ни вот столечко. — Олеся показала свой крохотный мизинчик.
— Уж такая ты у нас бесстыжая, — вздохнула Люцинка.
— А у тебя кривое сердце...
— Как так? — опешила Люцинка. Такими словечками Олеська часто ставила ее в тупик.
Ветерок заиграл на дубе листвой. В лесу, словно по сигналу, все зашевелилось; на березе качнулись ветки, и она задрожала, как живая.
— Почему у меня кривое сердце? — спросила Люцинка.
— Ты обижаешь хорошего человека... — Указательный пальчик Олеськи взметнулся перед ее облезлым, смешно вздернутым носом.
— Интересно, кто же это такой хороший?
— Ох и притворенная! Напустила на глаза платочек и будто ничегошеньки не знает...
— А ты скажи мне по-простому...
— По-простому? — Правый глаз Олеси лукаво прищурился. — По-простому... ты думаешь, мне очень приятно обнимать на багажнике твоего Юрасика?
— Замолчи, болтушка!
— И я же болтушка, и я же бесстыжая! Привет! Да мне жалко его до самых пяток! Из-за тебя он же весь провонял керосином....
— Значит, если чумазый, так и хороший?
— А интересно знать: для кого он чинит и смазывает свой мотобиль с люлькой?
— Олеська!
— Вот она я, Олеська! Ну и что? Но только не для Олеськи, разрази меня гром, Юрасик подает из-за угла нашего дома свои гудочки. — Олеська предусмотрительно отошла от сестры подальше. Загорелые локти взметнулись над головой вместе с корзинкой. — Он — би, би, би-и-и! — не унималась она, — а одна дивчиночка, у которой платочек в горошках, как услышит такой гудочек и заквохчет тонюсенько: «Мамо, у меня кончились тетрадки. Юрасик как раз едет в город. Разреши мне, мамуленька, прошвырнуться туда». А я в это время швырк в комодный ящик, а там тетрадок-то... даже и моим детям останется!
— Ох же и балаболка! Ох и язык!
— А потом...
— Что потом? — отводя в сторону корзинку, грозно приближается Люцинка.
— Потом Юраскин мотобильчик пых-пых — и покатили! Только закатятся в Шештокайский бор, а мотобильчик пых-пах, и дух из него фю-у-у! И тут начинается у них текущий ремонт. Юрасик пыхтит с насосом, а дивчина та колесо придерживает... Потом вечерком крадется домой, а на всю избу от нее керосиновый дух... А щеки так пылают, аж в темноте светятся. Ну ясно же, целовались, разрази меня гром!
— Уж зараз я тебя разражу, трещотка несчастная!
Олеська с визгом шмыгает в кусты и летит через голову прямо под ноги какому-то босоногому человеку...
VII
В
Вот уже больше часа майор Засветаев ведет свою группу по краю болота. И идут вроде ровным, размеренным шагом, а у солдат потемнели гимнастерки от пота. Душно. Вместе с болотными испарениями в нос шибает лекарственный запах багульника. От ливней болото вспухло, на чуть заметную тропу во всех низинках выступила кофейного цвета вода и так залила маслянистый торфяник, что ноги местами вязнут едва не по колено.
А майор шагает себе и шагает. Ефрейтору Мельнику кажется, что начальник заставы нарочно выбирает путь, где лужи пошире, где поглубже погружаются в грязь укороченные Мишкины сапоги. Еще хуже Грише Галашкину — он еле поспевает за своим любимым Амуром, рослой и сильной овчаркой. Галашкин уже не раз проваливался и черпал холодную жижу. Будто дьяволы сидят в этом проклятущем болоте, хватают за каблуки и тащат в свою преисподнюю... Во время коротких остановок Григорий плюхался на кочку и переобувался, с трудом натягивая под смешок товарищей изуродованные голенища.
— Пляши и смейся, щоб я утоп в тех мочагах, — покрякивая от боли, ворчал Мельник. Сморщенные, сильно «пидсохшие» холявы ему до крови растерли ногу. — Не было нам всем печали...
— Не один же ты страдаешь, — говорит Лукьянчик.
— Ты думаешь, если Галашкину худо с Дегтярем, так это мне утешение, пляши и смейся?
Стараясь не попасться майору на глаза, Михаил прятался за кусты, стаскивал сапоги и наспех перевертывал мокрые портянки. Корил себя по всем швам за то, что устроил себе такую каторгу, да еще и угадал под тревогу:
— Вот же дурень!
— Ефрейтор Мельник, что вы так часто возитесь с сапогами? — раздался голос майора.
— Да тут...
— Натерли, что ли?
— Трошки... Пустячок совсем... — отозвался из-за куста Мельник.
— А сержант Галашкин тоже... он, наверное, скоро все болото вычерпает голенищами. Ну как, сержант, не жмут новенькие-то?
— Да вроде бы...
Кто-то подавляет смех кашлем. Обстановка все-таки... в таком деле не очень засмеешься.
Словно не замечая удрученных лиц модников, Иван Александрович решает обыграть эту историю с сапогами в полную меру. Во время остановок он преднамеренно садится отдыхать в сторонку и только краем глаза наблюдает за мучениями Галашкина и Мельника и как ни в чем ни бывало подшучивает:
— Конечно, новый сапог сразу не обомнешь. Ноге приноровиться надо... А потом еще смотря с какой коровы содрали шкуру — иная так ее заносит, что и выделка нипочем... Скует ногу, будто тисками железными, когда-то разомнешь, разносишь...
Рядовой Лукьянчик падает спиной на мох и сучит ногами, обутыми тоже в новые яловые сапоги с гладко вытянутыми голенищами. Лумисте кашляет и обжигает губы сигаретой. А Мельнику не до смеха. Он отворачивается и в укор себе покачивает головой, наблюдает, как щеки сержанта Галашкина наливаются кровью. Амур опрятно облизывается и тычется остроносой мордой в мокрые коленки хозяина.