Пограничными тропами
Шрифт:
Тогда Манап вез хлеб и консервы пограничникам, которые несколько суток, укрывшись в лесу, ждали банду. Он еще издали услышал стрельбу и пустил коня галопом, чтобы помочь друзьям, но опоздал. Семь связанных басмачей сидели под развесистым деревом, один солдат охранял их, четверо несли из-за Красной сопки красноармейца Крепомкина. Пуля пробила ему голову. Манап долго смотрел на убитого солдата, с которым не один раз ходил по следам басмачей, потом поднял голову и увидел сквозь листья белые шапки гор.
— Горы вечны, человек — нет, — задумчиво
— Война, Манап, война! — ответил тогда командир отделения Федор Невоструев.
Но теперь нет войны, той войны, жестокой, убивающей всех без разбору. Но почему нет? Вражда есть, вражда будет. Разве они добровольно отдадут жирный кусок бараньего курдюка и власть?
Все эти воспоминания и мысли, вызванные воспоминанием, так захватили Манапа, что он, услышав лязг затворов, не сразу осознал, что за его спиной басмачи заряжают карабины.
«Война, Манап! Война!»
Тут он заметил на темном, почти черно-зеленом листке красную с белыми пятнами божью коровку. Она торопливо ползла вверх и, добравшись до ножки листка, расправила крылья и полетела. Манап посмотрел ей вслед, и снова вспомнился ему окровавленный пограничник — командир отделения Симачков, умерший на руках у женщины, жены офицера. «За что льется кровь?!»
— Приготовиться! — громко прозвучала команда, и Манап почувствовал, что в спину ему направлены стволы карабинов. Он напрягся — очень хотел жить, ему хотелось крикнуть: «Не убивайте!» — но сдержал себя. Остался стоять во весь рост. Стоял и ждал залпа.
Минута, вторая, третья — минуты мертвой тишины, минуты напряженного ожидания смерти; Манап начал терять контроль над собой, хотя все еще стоял, казалось, гордо.
— Стой, — тихо прозвучал тот же голос, который несколько минут назад командовал: «Приготовиться!» Но от этого тихого «стой» Манап вздрогнул.
Его снова подвели к сидящим полукругом у юрты на кошме «аксакалам».
— Мы решили так: ты останешься жить, но будешь калекой. Пусть все, кто забывает наши обычаи, видят, как наказывает отступников аллах.
И как бы подтверждая сказанное, ременный бич больно хлыстнул по спине Манапа. Били долго. А когда притащили его в сарай, там были уже приготовлены две петли. Он почти безразлично смотрел на них и не сразу понял, что с ним хотят сделать, не понял даже тогда, когда ему на ноги стали надевать петли.
— Запомните, вы — желтые собаки! Со всеми, кто отступит от законов корана, будет то же! — неторопливо и громко проговорил главарь, обращаясь к сидевшим комотрядовцам. Затем он повернулся к палачам. — Тяните!
Зашуршали волосяные веревки по стропилам, сбивая труху с обгнивших сверху бревен и подтягивая ноги Манапа вверх. Кочукбаев увидев стропила, часто набитые на них доски, клочки соломы, выбившиеся из-под досок, увидел большой сучок на одном из бревен — сучок был коричневый, с капельками смолы. «Не поддается времени — совсем свежий», — мелькнуло в помутневшем сознании, и в то же время он ощутил боль от удара бичом,
Очнулся Кочукбаев от нестерпимой боли в спине. Он застонал, открыл глаза и увидел Морозова, а рядом с ним незнакомого человека в белом халате. На тумбочке, стоявшей у кровати, лежали порошки, таблетки, шприцы, стояли бутылочки с какой-то мутной жидкостью.
— Больница? — спросил Манап.
— Не уберегли, друг, мы тебя.
— Теперь будет жить, — спокойно сказал доктор. — Будет жить. Крепкий человек.
— Солдат! — подтвердил Морозов. В голосе его звучали нотки гордости. — Настоящий солдат!
— А что с остальными? Где они? Долго мы были там?
— Долго, Манап, долго. Протест комендант писал. Еле вытребовали. А остальные все живы и здоровы. Ну ничего, мы еще отомстим. Мы еще, Манап, повоюем.
— Повоюем, начальник, обязательно повоюем.
ПЕРВЫЕ ШАГИ
4 ноября 1923 года Никите Самохину, начальнику взводного боевого участка Тасты, было приказано сдать свой взвод, немедленно выехать в Милютинку и принять участок границы, охраняемый взводом отдельного пограничного кавалерийского эскадрона. Участок этот в то время был самым беспокойным. Через перевалы Иштык и Бедель ходили большими группами вооруженные контрабандисты, в горах, плохо еще изученных пограничниками, скрывались бандиты-одиночки и мелкие басмаческие шайки, на этом участке полтора года назад погиб командир эскадрона Кукарькин.
Много раз полк в годы гражданской войны хоронил своих товарищей. Могилы бойцов 20-го кавалерийского остались под Царицыном, в песках Туркмении, степях Казахстана — много раз гремели прощальные залпы салюта и звучали слова клятвы: «Жизнь — за жизнь!» Тогда шли бои, бои жестокие, и каждый понимал, что жертвы неизбежны. Теперь же нет фронтов, теперь — граница. Не сразу люди, привыкшие к открытым боям, поняли, что такое граница, научились воевать по-новому, но они упрямо учились этому, иногда ценой своей жизни. Полк тяжело переживал каждую потерю, особенно первую — командира эскадрона, погибшего при преследовании бандитов Бойко и Малинина. Каждый командир, каждый красноармеец знал подробности этой операции, об этом много говорили, много думали.
Часто думал об этом Никита Самохин и, иной раз не желая этого сам, делал вывод: гибель Кукарькина — результат неумелых действий. Сейчас Самохин, ехавший на участок, где был похоронен командир эскадрона, естественно, вспомнил о той операции.
Бойко и Малинин, приговоренные за убийство и грабежи к расстрелу, обезоружив охрану, сбежали из тюрьмы и продвинулись к границе. Группу пограничников, выделенную для поимки бандитов, возглавил Кукарькин. Заметив погоню, Бойко и Малинин замаскировались и открыли огонь по пограничникам в упор.