Похищение Черного Квадрата
Шрифт:
Огурцова даже подслушала интересный разговор директора с Мальвиной.
Семен Михайлович: Мне кажется, Татьяна Львовна, вы не совсем верно представляете себе учебный процесс. И процесс воспитания.
Мальвина: Я создаю в классе рабочую обстановку.
Семен Михайлович: Вы же педагог, а не завхоз. Интерьер, учебные пособия не заменят детям учителя.
Мальвина: Вы как солдафон рассуждаете.
В общем, грустная картина. Лешка даже сказал — гнусная. А ему можно верить, он узнает людей сразу, по
— У тебя большая радость, — сказал я Алешке. — Просто счастье.
Алешка поднял голову, вопросительно взглянул. А я торжественно объявил:
Тебе разрешено вернуться в школу. Специальным распоряжением директора.
Маме не проболтайся, — спокойно отозвался Алешка и снова опустил голову к страницам каталога.
Явно что-то замышляет.
Я пошел на кухню, обедать. А когда вернулся, Алешка сидел за письменным столом и что-то старательно, высунув язык в помощь, писал.
Я безмерно удивился. Человеку устроили внеплановые каникулы, а он, видите ли, за уроки уселся. Но я, оказывается, преувеличил Алешкино усердие.
Дим, как пишется „предлагаю“?
„Придлогаю“, — усмехнулся я. — А тебе зачем? Что ты пишешь?
Анонимку, — важно ответил Алешка. — Сейчас расскажу.
Он довел до конца свой труд, убрал свой язык на место и сказал:
— У меня вызрел план. Ольке нужны деньги, так? Этому… фиртурме Алтынскому нужна картина, так? Я рисую копию, мы ее вешаем в музее, а настоящую картину продаем Алтынскому за миллион баксов.
Хорошо, что я сидел в этот момент в кресле — а то бы так и грохнулся на пол.
— Что с тобой, Дим? — испуганно спросил Алешка. — Подавился?
Я закрыл сначала рот. А потом и глаза. И стал считать до ста и обратно — папа говорит: верный способ успокоиться.
— Что „девяносто два“? — спросил Алешка. Оказывается, я считал вслух.
Тут ко мне вернулся дар речи. И я завопил:
— Опять? У тебя навязчивая идея! Ты псих! Ты соображаешь? Украсть картину и продать ее за рубеж!
Подумаешь, картина, — пренебрежительно фыркнул Алешка. — „Черный квадрат“. Я таких сто штук за вечер нарисую, — точь-в-точь повторил он мамины слова.
Не сомневаюсь, — сказал я безнадежно. — Вот нарисуй и продай.
У меня за столько не купят. — Серьезно так сказал, со знанием вопроса. — У меня еще имени нет на мировом культурном рынке.
А ты думаешь, если имя есть, значит, можно любую дрянь людям впаривать?
Вот именно, — спокойно признал Алешка. Вообще-то, тут возразить трудно.
Все равно, Алексей, красть не здорово.
Да мы же не для себя! Мы хотим человеку помочь. Ведь это же ее картина! Мы просто немного пораньше ее продадим. Что тут плохого?
Слушай, иди-ка ты в школу!
— А кто человеку поможет? Я схватился за голову:
Это все чушь собачья! Ну как ты картину продашь? Этот Алтынский по московским толкучкам не ходит. Он небось в Париже живет.
А вот! — Алешка гордо приподнял листок. — Письмо. Не знаю только, как его назвать в начале: „Дорогой товарищ Алтынский“ или „Уважаемый господин Алтынский“,
„Дорогой господин!“ — в сердцах посоветовал я.
— А что? Здорово! Классная фишка! Читай. — И он, исправив обращение, сунул мне листок с посланием.
Привожу его полностью, с сохранением стиля и содержания, но опустив невероятные ошибки.
„Дорогой господин Алтынский!
Предлагаем Вашему вниманию известную картину неизвестного художника Малеева. За 1 (один) миллион баксов“.
Здорово накатал? — похвалился Алешка, ожидая моего одобрения.
Здорово. А зачем ты „один“ еще и словом написал?
Дим, ты что, не знаешь? Так во всех денежных документах делают. Мне мама говорила. А еще я подумал: вдруг кто-нибудь письмо перехватит?
Ну и что?
Алешка сердито вздохнул, удивляясь моей тупости.
— Что, что! Единицу на четверку исправить — это элементарно, Ватсон!
Это точно. И я знаю одного человечка, который при всей его честности не один раз такую операцию проделывал.
Понял? — доканывал меня Алешка. — Переправит „кол“ на четверку и три миллиона себе хапнет. А нам только один достанется.
Тебе мало? — усмехнулся я.
Ты что! — возмутился Алешка. — Я же не для себя, а для твоей невесты стараюсь.
Какой еще невесты? — тут я совсем прибалдел.
Что я, не видел, как ты в эту балеринку влюбился? — И Алешка, передразнивая, прошелся по комнате — пятки вместе, носки врозь. Да еще и руками, как лебедь крыльями, повел по сторонам.
И тут же выскочил за дверь.
Когда я его догнал на кухне, он уже деловито, как любящий сынок, помогал маме чистить картошку.
Ладно уж, — примирительно произнес Алешка, — не буду я картину красть. Что-нибудь другое украду.
Я тебе украду, — пригрозил я.
Ну не буду, не буду. Что-нибудь еще придумаю.
И мне расскажешь!
Как получится.
Не очень обнадеживающий ответ.
А кто что хотел украсть? — спросила мама, приподнимая крышку над кипящей кастрюлей. Она вся была поглощена приготовлением обеда.
Дон Педро, — сказал Алешка.
Мама столько этих сериалов посмотрела, что там наверняка какой-нибудь Педро мелькал.
— А кого? — Мама посолила бульон, попробовала на вкус. — Сеньору Леонсию? Ну и дурак! Она на лягушку похожа.