Похищение Европы

Водолазкин Евгений Германович

— Нет.

— Я тоже, — вздохнула Сара. — Жизнь прошла по-дурацки, совсем по-дурацки. Лучше бы уж я в самом деле кого-нибудь родила. Кофе хотите?

Несмотря на мое стремление приступить к уборке, она поставила на кухне чайник.

— Разве здесь можно что-то всерьез убрать? — спросила Сара, показывая рукой на окружающие ее вещи.

Она присела на край тахты и внимательно на меня посмотрела.

— А кроме того, имейте в виду, что большинство из тех, к кому вас в дальнейшем направят для помощи, зовут к себе не ради уборки или не только

ради нее. Им нужно общение.

— А вам?

— Я — особый случай. — Она повела плечом. — Но иногда мне тоже нужно общение.

Мы сидели за маленьким столиком, и я пил кофе. Оказалось, что Сара ничего пить не будет. Расположившись напротив, она в упор смотрела на меня, отчего я испытывал особенную неловкость. Я и впоследствии с трудом выдерживал этот взгляд в глаза, внимательный и по-детски настойчивый.

— Вы фантастически красивы.

— Да, — неожиданно ответил мой смелый двойник.

Вскарабкавшись на тахту, щенок подошел к тому ее краю, возле которого на стуле сидел я. Он тщательно прицелился и перепрыгнул мне на колени. Понюхал печенье в моих руках. Осторожно откусил.

— Я ценю красивых людей, поскольку сама была дурнушкой. Говорю «была» не оттого, что сейчас похорошела, как вы понимаете. Просто старость уносит такие подробности, как красота или некрасота. — Сара помахала себе в приваленное к стене большое зеркало. — Наружу выходят какие-то другие качества. Что-то более внутреннее.

— У вас есть ваши старые фотографии?

— Есть.

Сара подошла к одному из шкафчиков и достала альбом. Я передвинул свой стул, оказавшись с ней по одну сторону стола. Это был старый альбом в массивном сафьяновом переплете и страницами, переложенными папиросной бумагой. С этих страниц на меня смотрела смуглая и действительно некрасивая девочка.

— До сорокового года мы жили в Мюнхене. Потом родители оказались в концлагере, и об их судьбе я больше ничего не знаю. То есть знаю, конечно: я прочла, кажется, все, что написано о Холокосте. Я читала это не из исторического любопытства, а из-за них. Я знала людей, которые просматривали все военные кинохроники, чтобы хоть что-то узнать о своих родственниках. Это что-то вроде болезни. — Она помолчала. — Сегодня я слышала по телевизору, как один из немецких министров назвал Гитлером какого-то Милошевича, а деятельность этого Милошевича сравнил с Холокостом. Все понемногу девальвируется. В том числе Холокост.

— Германия хочет остановить преследование албанцев, — ответил я, вспомнив Кранца.

— У меня тонкий слух на фальшь. Впрочем, я здесь не беспристрастна.

Сара едва заметно улыбнулась.

— Как сложилась ваша жизнь после ареста родителей?

— Меня удалось перевезти в Америку. Это сделали наши дальние родственники.

Сара в окружении своих родителей. Диван в библиотеке. С чем еще могли бы сочетаться эти люди? Я попытался представить их в бараке концлагеря.

— Кем были ваши родители?

— Папа был адвокатом, мама не работала. Последние годы он тоже не работал.

Сара

на фоне статуи Свободы. Статуя вошла не полностью, зато Сара видна хорошо. Две черных косички. Темное, чуть ниже колен, платье, массивная послевоенная обувь. Полувоенная даже.

Сара в Лондоне. Автобусы и такси, они и сейчас там почти такие же. А она изменилась. Покрасив седеющие волосы, избавилась от своей избыточной черноты. У каждого человека есть тот особый возраст, когда он выглядит лучше всего. Ее возраст — это старость. Старость можно считать стременем ее расцвета.

Восточный пейзаж. Военные мотивы в Сариной одежде достигают своего пика: на фоне какого-то экзотического растения она стоит в полевой форме. Настоящая военная форма, с погонами.

— Из Америки я уехала в Израиль. Я, Кристиан, была девушкой неспокойной, мне в Америке не сиделось. Ну а кроме того, проблемы земли обетованной и подобные вещи, понимаете? Не понимаете, лучше не кивайте. Свою обетованную землю вы топчете с самого рождения. Все двадцать лет. А я — нет. Вот я и поехала.

Сара проглотила какую-то таблетку и запила ее водой из банки.

— Ничего хорошего из этого не получилось. Если хотите разочароваться в мечте, начните ее воплощать. Многие разочаровались, а быстрее всех, конечно же, самые активные. Они-то первыми и вернулись в Америку. А я осталась. С арабами, с войнами, бесконечным песком в глаза. Я была лейтенантом, Кристиан. Во время Шестидневной войны я командовала вертолетным взводом и была ранена. Лечилась и какое-то время еще прослужила в армии. Опять была ранена, опять лечилась. Ушла из армии, болталась без дела, а затем вообще оттуда уехала. Но только не в Америку, туда мне больше не хотелось. Я уехала сюда. Странно?

— Не знаю.

Закрыв альбом, Сара погладила его сафьяновую поверхность.

— Я вернулась не потому, что кого-то здесь простила, но и не затем, чтобы ежедневно стыдить немцев, как это делают некоторые люди моей крови. Я вернулась и не потому, что эта страна чем-то меня особенно привлекает: я не могу так сказать. Я вернулась, как птицы возвращаются в свои убогие скалы, как возвращается бумеранг, понимаете? Мне хотелось гулять по тем же дорожкам Английского сада, по которым до войны мы гуляли с родителями, видеть здешнюю мутную речку, которой так же, как и мне, безразлично, кто сейчас в этом городе живет.

После кофе по моему настоянию была все-таки произведена небольшая уборка. Я взял старый Сарин пылесос и удалил пыль, собравшуюся на полу и открытых частях полок. Пылесос шумел так сильно, что разговаривать было невозможно. Испугавшийся было щенок осторожно выполз из-под стула и с интересом следил за движениями пылесосного рукава.

Вернувшись в дом, я обнаружил, что все уже разошлись. В конце полутемного коридора светился четырехугольник незакрытой двери. В комнате за столом сидела Хазе и что-то писала. Увидев меня, она сняла очки и прикусила конец дужки. Это движение было мне знакомо по моей школьной учительнице.