Похищение Европы
Шрифт:
На вопрос генерала, где можно было бы поговорить, отец настоятель предложил следовать за ним. В сопровождении Смита, генерала с его людьми и меня он прошел к главному корпусу и молча распахнул дверь своего кабинета. По тому, как он покидал помещение, я понимал, что он сильно раздражен. Вслед уходящему настоятелю генерал театрально покачал головой. Когда закрылась дверь, он устроился на настоятельском месте за столом и предложил мне сесть против него. Смит был размещен между двумя сопровождающими на диванчике у стены. Когда-то, в день нашего прибытия сюда, мы сидели на нем с Никодимом. диванчик был узким и глубоким, как раз для двоих. Николай Петрович
— Кристиан, я приехал из-за вас. Он произнес это с полуулыбкой, глядя в свежевыбеленный потолок кабинета.
— Вы знали, что я здесь?
— Разумеется. С той самой минуты, как вы зарегистрировались на паспортном контроле, мы поняли, что вы наш гость. Вы ведь въехали не по поддельному паспорту, как, скажем, этот господин.
Он показал на сидевшего с опущенной головой Смита. Американец даже не шевельнулся: единственным русским словом, на которое он отреагировал за эти два дня, было «привет». Николай Петрович и Василий Иванович, все еще продолжавшие вокруг него ерзать, казались двумя непоседами на коленях задумчивого отца.
— Мы еще не знали, с чем связано ваше прибытие, но вам не мешали. Установили, где вы обитаете, и предоставили самому себе. Ну, и Богу, естественно. Ваша идея с православным монастырем меня, поверьте, тронула. Это нетривиально. Генерал достал было сигареты, но вспомнив, что находится в монастыре, нехотя засунул их обратно.
— А несколько недель назад наши европейские коллеги сообщили нам, что этот вот парень, — он снова кивнул на безучастного Смита, — установил место вашего пребывания и собирается вас, простите, ликвидировать. Мы, может быть, и сами не ахти какие филантропы, но чтобы кто-то к нам приезжал в таком умонастроении — это, согласитесь, нахальство. Желая прикрыть вас, я прислал сюда эту парочку. — В генеральских глазах мелькнуло недоброе. — Они все прохлопали. Если бы не монах, американец бы вас действительно укокошил. В следующий раз придется посылать монахов.
Все сидящие на диванчике, казалось, в равной степени не понимали слов генерала. Зато теперь уже никто не вертелся, и впервые с начала нашей беседы прекратился унылый скрип пружин.
— А кто он такой? — спросил я о Смите.
— Так, мелкий агент спецслужбы, ничего особенного. Жил в благополучной стране, где агенту, строго говоря, и делать-то было нечего. Промышленный шпионаж, не более того. Германия — она ведь против старшего брата не бунтовала, верно? Как раз наоборот: первая у престола, ждала руки для поцелуя-с. Не обижайтесь, что я так говорю, это ведь правда, всему миру известно.
— Было правдой. Сейчас это не совсем так.
— В том-то и дело. Тут-то они за океаном и забегали: как же это ты, Смит, дошел до жизни такой? Как будто Смит виноват в том, что они уже всем осточертели. Потребовали, чтобы Смит меры принимал.
Когда говорили о нем, американец, в отличие от своих соседей, поднимал голову. Генерал говорил, повернувшись в его сторону, но смотрел как бы сквозь него.
— А что он умеет, их Смит, кроме как пиво пить? Вот он и начал сдуру палить. Глупо, конечно: стрельба, езда по поддельному паспорту, да еще и без знания языка. Невысокий класс, просто Джеймс Бонд какой-то.
— Что же с ним теперь будет?
Генерал вытащил-таки сигарету и воткнул ее в рот, не зажигая.
— Боюсь, ничего хорошего. — Он перевел взгляд на своих подчиненных. — А теперь — в охотничий домик. Курить хочу.
Сузив
Они ушли, а я все еще сидел, положив руки на настоятельский стол. Лишь спустя какое-то время я вышел из кабинета и тихо закрыл за собой дверь. Проходя мимо трапезной, я увидел у ее дверей спины моих собеседников. Вероятно, настоятель пригласил их пообедать. Василий Иванович нетерпеливо подталкивал Смита ко входу. На фоне глухого гула беседующих был различим лишь его строгий голос:
— Год, донт блесс Америка.
2 марта, половина второго дня.
Сегодня ночью Иону положили в наскоро сколоченный гроб. Я был благодарен, что ни при мытье, ни при одевании, ни при укладывании в гроб ко мне не обращались, хотя проделывать все это с его тяжелым телом было, наверное, непросто. С моей стороны это не было брезгливостью (со времен работы в доме она у меня сильно уменьшилась): мне было страшно коснуться Ионы другого. Того, что было Ионой. Я лишь помог нести гроб в церковь, здесь без меня было не справиться.
Всю ночь мы по очереди читали над ним Псалтирь. Я — с двух до четырех. Мне, кажется, он должен был быть доволен: это ведь он научил меня читать по-церковнославянски. В церкви горело две свечи: одна в руках Ионы, другая — в моих. Слезы мои прошли, и от произносимых мной Божественных строк на душе стало светло. Наедине с Ионой было хорошо и спокойно — почти так же, как при его жизни. Лег я около пяти утра и проспал часа два. Проснулся от мысли, что Ионы больше нет.
За последней Иониной литургией была панихида. За ней — похороны. Гроб взялись нести монахи, а также Николай Петрович с генералом и генеральским пилотом, которого все это время не было видно. Мы подняли гроб не без труда, положили на плечи и медленно, приноравливаясь к шагу друг друга, двинулись к кладбищу. Я невольно прижимался щекой к плохо оструганному и ничем не обитому дереву гроба. Было морозно, и снег под нашими ногами скрипел с какой-то безмятежной звонкостью. За нами, скованные одними наручниками, шли Василий Иванович со Смитом. Не знаю, чьей идеей было взять на похороны американца. Скорее всего — Василия Ивановича, который мог сделать это по соображениям дидактическим. И действительно, всю дорогу Смит обливался слезами, О ком он плакал? Об Ионе? О себе?
— Очень сентиментальный народ, — прошептал мне на кладбище генерал.
Гроб опускали на веревках. Он шел рывками, задевая неровные края ямы, и мне было страшно, что мы его перевернем. Наконец, он несильно и словно бы утомленно ударился о дно могилы. Веревки вытащить не смогли и бросили их концы на крышку гроба. Затем каждый брал куски мерзлой земли и бросал их вниз. Несмотря на то что могилу рыли вчера, выкопанная земля смерзлась, и ее приходилось откалывать ломом. Обратившиеся в камни куски земли падали на гроб с оглушающе громким стуком.
Вернувшись в церковь, поминали Иону кутьей — особой православной едой, состоящей из зерен пшеницы, мака, меда и еще чего-то. Запивали киселем. Мне захотелось остаться одному, и я вышел из церкви. При выходе из Большого двора меня догнал генерал.
— Завтра я улетаю. Мне нужно обязательно с вами поговорить. Отдохните сейчас, а в четыре, если вы не против, я к вам зайду.
Я молча кивнул. Вернувшись, сразу сел писать. Мне кажется, без этого я просто сойду с ума.
2 марта, семь часов вечера.