Похищение из провинциального музея

Стрелкова Ирина Ивановна

– Не тетя Маша, а Денисия! – возразил кротко Володя.

– Кто? – спросил Фомин. – Не понял!

– Нашу сторожиху зовут Денисия. Если фамильярно, то тетя Дена, а никак не тетя Маша. Впрочем, ты угадал, она отлично вяжет. Девочкой она служила в этом доме на побегушках. А хозяин этого дома был из староверов, у него в кабинете собраны труды по истории раскола в России. Будет время и охота – погляди, любопытно.

– Для чего?

– Ну, хотя бы для того, чтобы по душам поговорить с тетей Деной. Она у нас держится старой веры.

– Тебе это кажется криминалом.

Киселев расхохотался:

– Фома, ты ничуть не меняешься! Ты все такой же, Фома! Я

думал, что из тебя сделали современного сыщика, этакого интеллектуала, который не только владеет приемами дзюдо, но еще и цитирует к месту Лабрюйера, а также разбирается, кто такой Гоген и кто Ван Гог. Но, оказывается, не все в вашем ведомстве такие блестящие эрудиты.

Фомин покраснел и набычился.

– Прошу тебя, перемени тон. Мы с тобой сейчас не на пятачке прогуливаемся. И ты на работе, и я здесь по делу. Я же тебя не называю Киселем.

– Да называй, пожалуйста, как тебе угодно. Хоть Киселем, хоть подследственным.

– Не ощущаю такой потребности! – отрезал Фомин.

– Не хочешь – не надо! – весело согласился бывший одноклассник. И тут же перешел на серьезный тон: – Я собирался тебя спросить, следишь ли ты за современными тенденциями в искусстве. Но это, в общем-то, был вопрос чисто декларативный. Видишь ли, Коля, Вячеслав Павлович Пушков, наш с тобою земляк, при жизни не завоевал большой славы. Думаю, что он за ней и не гонялся. Только однажды ему достался шумный успех. О портрете Таисии Кубриной много говорили и писали. «Девушку в турецкой шали» собирались купить для Третьяковки, но художник наотрез отказался продать эту картину. Пушков не отдал портрета Таисии и ее отцу, хотя тот предлагал большие деньги. Писали туманно о ссоре художника со своим меценатом. Пушков был должен Кубрину немалую сумму.

– И что же потом?

– После революции Кубрины эмигрировали. Долгие годы считалось, что им все-таки удалось прижать Пушкова и они увезли картину с собой. Портрет девушки в турецкой шали считался безвозвратно утраченным для русского искусства. Друзья Пушкова боялись хоть словом напомнить ему об этой работе, чтобы не бередить душу художника. И вот представь себе сенсацию, когда Пушков однажды объявляет, что преподносит все свои картины в дар родному городу и среди них оказывается и портрет, считавшийся пропавшим. Никто и не догадывался столько лет, что «Девушка в турецкой шали» хранилась в чулане у самого художника. Что ты на это скажешь?

Фомин пожал плечами.

– Бывает…

– А я убежден, что за этим скрывается какая-то тайна. – У Киселева отчаянно заблестели глаза. – Моделью художнику послужила девушка со странным характером. В старых газетах я вычитал, что некий критик – тогда он был корифей, а теперь его имя ничего не значит, – так вот этот критик на выставке застыл перед «Девушкой в турецкой шали» и изрек, что именно такой ему представлялась Настасья Филипповна… героиня романа Достоевского «Идиот».

Насчет Достоевского Володя добавил после некоторой паузы, как бы усомнившись, знает ли Фомин, кто такая Настасья Филипповна. Фомин обиделся:

– Как-нибудь без тебя знаем Достоевского.

– Вот и отлично! – не моргнув, продолжал Володя. – Сможешь себе представить нынешнюю ситуацию. Полгода назад заявилась в наши Палестины кинозвезда Элла Гребешкова…

– Гребешкова? – перебил Фомин. – Разве она к нам приезжала?

– Представь себе – да! Но не для встреч со зрителями. Гребешкова получила роль Настасьи Филипповны в многосерийном телефильме. Великий режиссер потребовал, чтобы она немедленно командировалась в Путятин, и никакой халтуры… Найди зал Пушкова, сядь перед портретом

девушки в турецкой шали и сиди перед ним до тех пор, пока полностью не постигнешь натуру Настасьи Филипповны. Чуешь, как дело повернулось?

– И что, она долго сидела перед портретом? – заинтересовался Фомин.

– Как же… Иной раз по часу. А потом бежала в наш универмаг. Оказывается, в провинции можно достать кое-какие дефицитные шмутки. В общем, она с пользой провела тут целую неделю. А мы с Ольгой Порфирьевной сделали соответствующие выводы.

– Какие же? – На Фомина раздражающе действовала манера Киселя умничать по любому поводу.

– «Э-э-э», сказали мы с Ольгой Порфирьевной. – Киселев несколько раз с удовольствием проблеял «э-э-э». – Великий режиссер не зря заинтересовался Пушковым. У киношников особый нюх на новые имена.

– Почему новые? – Фомин чувствовал, что терпение его уже на пределе.

– Видишь ли, Фома, в известном смысле Пушков сейчас новое имя. – Володя заговорил с особенной, взлелеянной вескостью. – В общем-то, довольно типичная история, распространенный вариант загробной славы. Не так давно подобный случай произошел с одним молодым драматургом. Он погиб в автомобильной катастрофе, и сразу же оказалось, что он оставил человечеству семь гениальных пьес. Но ведь не за месяц до гибели он их – все семь! – написал. Наверное, лет десять трудился, носил свои пьесы в театры и получал всюду отказ. Почему же при жизни не признавали, а после смерти буря восторгов? Не потому ли, что кто-то умело зажимал талантливого конкурента? Пока он был жив! Ну, а покойник уже никому не мешает. Я готов спорить, что именно те, кто авторитетно отвергал одну за другой все семь пьес, сейчас громче всех кричат о даровании безвременно ушедшего писателя.

– Ну ты даешь! – Фомин усмехнулся. – Слушая тебя, можно подумать, что ты свой человек в театре. Ты сколько раз там был за всю свою жизнь?

Володя вскочил с кресла и снова сел.

– Допустим, меньше десяти раз. И то в областном. Но что это доказывает? Я мог разгадать механику этого преступления – да, преступления! – проверенным дедуктивным методом; ищи того, кому это выгодно.

– Ладно, ладно, не возникай, – заметил Фомин, уверенный, что на этот раз взял верх над Киселем. – Давай дальше про Пушкова. Только не размазывай. Мне ведь надо опросить других работников музея.

– Я буду предельно краток. Когда Пушков привез в Путятин свои полотна, веришь ли – их не хотели брать. И помещения, мол, нет, и негде взять средства, чтобы содержать картинную галерею частного характера. Тогда Ольга Порфирьевна – ей на том свете зачтется! – взяла всю ответственность на себя, хотя наш музей всего лишь краеведческий. Пушков оставил ей свои картины и вернулся в Москву, а через полгода умер от кровоизлияния в мозг. В газетах даже некролога приличного не дали, только сообщение в черной рамочке. Но вот проходит несколько лет, и Пушковым начинают интересоваться. Словно он при жизни был этому помехой. Там статья промелькнет, тут репродукция. За этими первыми камешками – лавина. Нашего Пушкова ставят рядом с Рерихом. И ведь не зря! Он на самом деле рядом. Русский Ренессанс конца девятнадцатого – начала двадцатого века. Пушков, как и Рерих, обратился к традициям древнерусского искусства. Молодые художники называют себя учениками Пушкова… За рубежом тоже начинают шевелиться. На аукционах всплывают полотна, увезенные когда-то из России. Цена на Пушкова так и скачет вверх. Возьми это обстоятельство себе на заметку и запроси по своей линии, сколько долларов могла бы стоить сейчас «Девушка в турецкой шали».