Похищение лебедя
Шрифт:
— О, Марлоу!
Я слышал, как она, не отрываясь от разговора, хлопочет на кухне: кухня у нее — почти современница войны за независимость и величиной с мой стенной шкаф.
— Марлоу, мне не нужна работа. Я пишу книгу. Ты должен бы помнить, если хоть раз за последние три года меня слушал.
— Я знаю, дорогая, — ответил я. — Но моя работа должна тебе понравиться. Это, насколько я понимаю, как раз твой период, так что я хочу, чтобы ты взглянула. Подъезжай во второй половине дня, я приглашаю тебя на обед.
— Должно быть, для тебя это очень важно, — заметила она. — Пообедать не смогу, но около пяти подъеду, а потом иду на Дюпон-серкл.
— Итак, свидание назначено, —
— Заметано, — сказала Зои.
Мы сидели в моей гостиной, разворачивая письма, с которыми Роберт не расстался даже во время своей воинственной миссии в музее. В чашке Зои остывал кофе: она к нему даже не прикоснулась. Она немного постарела с нашей последней встречи: ее оливковая кожа выглядела усталой, а волосы — сухими. Но прищуренные глаза блестели по-прежнему, и я вспомнил, что и сам должен казаться ей постаревшим.
— Где ты их взял? — спросила она.
— Одна родственница прислала.
— Родственница из Франции? — усомнилась она. — Ты не говорил, что у тебя в предках числятся французы.
— Да нет… — я не подготовился к этому вопросу. — Она вроде бы купила их в антикварной лавке и решила, что они могут меня заинтересовать, потому что я читаю книги по истории.
Она острым глазом и бережной рукой изучала первое из писем.
— Они все относятся к 1878 и 1879 годам?
— Не знаю. Я их особенно не рассматривал. Боялся, уж очень они ветхие, а я все равно мало что понял бы.
Она развернула следующее.
— Мне понадобится время, чтобы как следует их прочесть, разбирая почерк, но на первый взгляд это переписка какой-то женщины со своим дядей, как ты сам уже понял, и кое-что здесь о живописи и рисовании. Возможно, оттого твоя родственница и решила, что тебе это будет интересно.
— Может быть…
Я старался не заглядывать ей через плечо.
— Давай я возьму одно из тех, что лучше сохранились, и переведу. Ты прав, это может оказаться любопытно. Но все я перевести не смогу — понимаешь ли, уйдет уйма времени, а мне сейчас надо работать над книгой.
— Я щедро заплачу, говорю прямо.
— О… — Она задумалась. — Ну, что ж, должна сказать, деньги пришлись бы кстати. Давай сначала возьму одно или два на пробу.
Мы договорились об оплате, и я поблагодарил ее.
— Но только переведи все, — попросил я. — Пожалуйста. И посылай мне переводы обычной, а не электронной почтой. Можешь посылать понемногу, сколько успеешь сделать. — Я не мог заставить себя и даже не пытался объяснить, что мне хочется получать их как письма, настоящие письма. — И если тебе для работы не обязательно нужны оригиналы, давай дойдем до угла и сделаем на всякий случай фотокопии. Возьмешь копии с собой. Ты успеваешь?
— Неизменно предусмотрительный Марлоу, — съязвила она. — Ничего с ними не случится, но идея неплоха. Давай я сначала допью кофе, а потом расскажу тебе все о своих affaire de coeur. [1]
— А о моих хочешь послушать?
— Хотела бы, да тебе нечего рассказывать.
— Это верно, — признал я. — Давай, начинай.
Когда мы расстались у выхода из копировального центра: она — с новенькими фотокопиями, а я — с моими письмами, точнее, с письмами Роберта, я вернулся домой, подумывая о том, чтобы поджарить сандвич, допить полбутылки вина и сходить в кино в одиночку.
1
Сердечных
Я положил письма на кофейный столик, сложил по потертым сгибам и распределил по конвертам, стараясь не помять хрупких краев. Я думал о руках, касавшихся их когда-то: нежной женской руке и руке мужчины — тот, конечно, был старше, раз приходился ей дядей. Потом большие широкие руки Роберта, загорелые и натруженные. Маленькие любопытные пальчики Зои. И мои собственные.
Я подошел к окну гостиной, откуда открывался мой любимый вид на улицу сквозь кружевную завесу ветвей, затенявших окно не первое десятилетие, с тех пор, как я въехал в эту квартиру. Я смотрел на парадное крыльцо особняка напротив, на его фигурные перильца и балкончики. Квартал застраивался в 1880-х годах. После дождливого дня настал золотистый вечер, грушевые деревья уже отцвели и покрылись густой зеленью. Я отказался от мысли о кино. В такой вечер лучше всего спокойно посидеть дома. Я работал над портретом по фотографии отца, готовил его в подарок на день рождения — можно было продолжить работу. Я поставил свою любимую скрипичную сонату Франка и пошел на кухню за чашкой супа.
Глава 6
МАРЛОУ
Я с сожалением вспомнил, что больше года не заходил в Национальную галерею искусств. На ступенях перед входом было полно школьников, они носились вокруг меня, одетые в одинаковую форму: католическая школа или, может быть, одна из тех частных школ, которые требуют, чтобы дети были одеты в синие плиссированные юбки и костюмы в унылую клеточку, в тщетном усилии восстановить давно утраченный порядок. Мальчики в подавляющем большинстве коротко пострижены, волосы девочек — заплетены в косички с пластмассовыми шариками; но лица были радостными, их цвет переливался всеми оттенками теплого спектра: от бледной, с розоватыми веснушками кожи, до блеска черного дерева. На миг я задумался — демократия… Мои устаревшие взгляды привиты в начальной школе Коннектикута рассказами о Джордже Вашингтоне и Линкольне с их мечтой об Америке для всех американцев. Вместе с детьми я поднимался по парадной лестнице ко входу в бесплатный музей, открытый теоретически всем и каждому и объединяющий их, меня и картины.
Умиление быстро прошло: дети толкались и заклеивали друг другу волосы жевательной резинкой, а учителя пытались восстановить порядок исключительно дипломатическими средствами. А главное, я знал, что большая часть населения округа никогда не доберется до этого музея, а если доберется, то не почувствует, что им здесь рады. Я отстал, пропустил ребятишек вперед, потому что проскочить между ними и обогнать в дверях уже не успевал. К тому же так я получил лишнюю минуту, чтобы повернуться лицом к склоняющемуся солнцу, теплому в разгар весны, и полюбоваться зеленью Мэлл. Трехчасовой сеанс (диагноз: пограничное состояние личности, затяжное и сложное лечение) у меня отменился, а более поздних, вопреки обыкновению, назначено не было. Поэтому я покинул кабинет ради музея, свободный как птица — до конца дня не было нужды возвращаться к работе.
За стойкой информации распоряжались две женщины: одна молодая, с шапочкой прямых темных волос, а вторая — пенсионного возраста, хрупкое создание под пухом белых кудряшек, обе из волонтеров, как я догадывался. Я предпочел обратиться с вопросом к старшей:
— Добрый день. Не могли бы вы помочь мне отыскать картину под названием «Леда»?
Женщина подняла взгляд и улыбнулась: она годилась в бабушки молодой ассистентке, и глаза у нее выцвели до почти прозрачной голубизны. На карточке у нее значилось: Мириам.