Похищение Муссолини
Шрифт:
— Что же в нем? — вопрос был не более чем дань вежливости к интересному собеседнику.
— Чемодан почти доверху набит письмами. Некоторые из них Муссолини время от времени перечитывает. Опасливо поглядывая при этом на запертую дверь.
— Вас это удивляет? Меня всегда умиляла верность, которую Муссолини хранит по отношению к своей Кларет-те Петаччи, если не ошибаюсь. Ее письма, очевидно, так же жгучи, как и ласки. Что вы хотите — итальянка!
«Неужели он действительно мог предположить, что я только для того и попросил его встретиться, чтобы рассказать о невинной слабости дуче — перечитывании
— Возможно, среди прочих в чемодане есть и несколько писем любовницы, — мягко согласился О’Коннел. — Но по моей просьбе офицер сумел заглянуть в чемодан, когда Муссолини на несколько минут вышел из комнаты, оставив его незакрытым. Так вот, сэр, письма, которые ему удалось просмотреть, убеждают: в чемодане содержится корреспонденция видных политических деятелей.
— Например? — резко спросил Черчилль, взгляд его стал жестким и холодным. — Можете назвать хотя бы одно имя?
Полковник помедлил с ответом. Для него важна была формула.
— Офицер успел заметить, что письма были на английском, французском и немецком. Одно из них оказалось из Лондона. Автором его, простите, сэр, были вы. Оно лежало сверху. Перед тем как выйти из комнаты, дуче как раз перечитывал его. Или, по крайней мере, просматривал.
— Что из этого следует?
Втайне полковник надеялся, что такого вопроса не последует. Черчилль и сам в состоянии прийти к надлежащим выводам. Но, очевидно, премьер-министра интересовало, что известно разведке по сути его письма.
Можно предположить, что, попав в такое положение, в каком оказался Муссолини, крупный политический деятель не станет таскать за собой письма случайные, ничего не значащие. Понимая, что ему придется держать ответ перед международным трибуналом, — разве нельзя допустить такое? — он прихватил с собой только то, что способно хоть в какой-то степени компрометировать тех или иных политиков.
— Дуче решится на это? — как бы между прочим спросил Черчилль.
— Трудно судить о том, как он поведет себя на допросах. Но в том, что Муссолини попытается оказывать давление на некоторых государственных мужей, угрожать разоблачениями, — можно не сомневаться. Письма, документы, стенограммы… Когда человек прижат к стенке и в затылок ему смотрят дула карабинов, обвинять его в непорядочности трудно. И не имеет смысла.
28
Привести свою освободительную казачью дивизию в Питер Семенов не успел. Временное правительство, как он и предвещал, было разогнано. Возможно, поэтому атаман воспринял сие известие без особого огорчения. Реальной власти в Забайкалье правительство уже все равно не имело, а сам факт его существования только сдерживал есаула, сковывал его инициативу. И хотя под натиском красногвардейцев есаулу-атаману вскоре пришлось увести свои отряды за границу, он все же почувствовал: никакой присягой, никакими обязательствами перед существующим режимом он теперь не связан. А долго отсиживаться за кордоном не намерен был.
Семенову вдруг вспомнилась январская ночь тысяча девятьсот восемнадцатого. Не запомнил, какое это было число, но с поразительной точностью
Именно тогда, пропуская мимо себя казачьи эскадроны, он окончательно решил, что отныне его отряды становятся освободительной казачьей армией, а сам он дол-жен быть провозглашен вождем забайкальского казачества. Каких-нибудь двести метров составлял его последний переход, после которого он снова оказался в России. Но начинал его Семенов никому не известным есаулом, а завершал вождем казачества, атаманом. На рассвете станция Маньчжурия уже находилась в его руках. Рабочая дружина, красные отряды, советы — все было разгромлено и истреблено. Самым жесточайшим образом истреблено. Начальнику станции он лично приказал загрузить товарный вагон трупами и отправить в Читу. Семенов умышленно прибегал к такой жестокости, чтобы сразу же морально сломить красных, показать, что за все их злодеяния придется держать ответ. И кара будет страшной, как в Судный день.
Когда вагон был готов к отправке, неожиданно позвонили из Читы, из областного Совета. Какой-то служака потребовал атамана Семенова и грозно поинтересовался, что там происходит на станции.
— Разве что-то произошло? — насмешливо переспросил его Семенов, вежливо представившись перед этим. — Ах да, была небольшая потасовка. Но теперь уже все спокойно. Везде абсолютно спокойно. А что у вас в Чите?
— Вы не ответили на мой вопрос, товарищ, простите, господин Семенов! Как работник Читинского Совета я прошу объяснить, какая обстановка сейчас на станции Маньчжурия. У нас есть сведения…
— О, у вас даже есть какие-то сведения? — сдержанно рассмеялся Семенов. — У вас еще есть сведения… Слушай, ты, гнида краснопузая! Доложи там своим, что на станции Маньчжурия восстановлена власть атамана Семенова. Ваши красногвардейцы, советчики и дружинники пытались помешать этому. Но теперь они мне уже не мешают.
— Как я должен понимать это? Я обязан доложить, что вы их расстреляли?
— Расстрелял? Ни в коем случае. Патроны у меня ценятся дороже, чем жизнь предателей Отечества. Их жизни не стоят дороже веревок, на которых я их перевешал. Так и доложи своему Совету. И еще… Через сутки на ваш адрес прибудет вагон с ценным грузом. С оч-чень ценным грузом.
— Каким именно? — уже совершенно иным, глуховатым, дрожащим голосом спросил «советчик».
— То есть как это с «каким»? С вашими товарищами. Не забудьте встретить его с оркестром. Как полагается во время официальных приемов. Все!
— Чанчунь, господин генерал, — прервал его воспоминания адъютант.
Впереди, по ту сторону реки, сплошной стеной представало хаотичное нагромождение изогнутых, словно французские треуголки, типично китайских крыш. Стен почти не было видно, сплошные крыши — чужого города, с чужой судьбой. Он подступал к самой кромке берега, загадочный и коварный, готовый в любую минуту озарить чужеземца своим азиатским оскалом неискренности.