Похищенные годы
Шрифт:
Ее уверенность постепенно покидала ее, она приготовилась спорить. Но такого горького ответа она не ожидала:
– Ты хочешь, чтобы я уехал отсюда, из дома, где умерла твоя мать? Ты хочешь, чтобы я предал ее память, и твоя совесть будет чиста?
Она пропустила эти несправедливые упреки мимо ушей, стараясь говорить спокойно:
– Папа, неважно, где мы будем жить. Мы никогда не забудем маму. Никогда.
– За это тебе огромное спасибо.
Его губы горько скривились под жесткими усами.
– Но я предпочитаю
Стараясь держать себя в руках, она сказала ему о другой возможности, приготовленной на случай его отказа:
– Если хочешь, папа, мы с Дэвидом можем жить здесь.
Пока она думала, что скажет на это Дэвид, ее отец вдруг взорвался. Он повернулся так резко, что она вздрогнула.
– Я не желаю, черт побери, чтобы ты приводила в дом посторонних, которые бы указывали мне, что и как мне делать в моем же собственном доме!
– Но он не будет…
– Я больше не хочу слышать об этом ни слова, черт побери! – закричал он.
Летти была потрясена. Сколько она помнила, отец никогда в жизни не ругал ее. Даже когда она лазила по перилам и разорвала платье, когда решила сделать качели из фонарного столба и, забрасывая на него веревку, разбила лампу, когда пришла домой вся перемазанная в смоле, ее ругала и шлепала только мать. Он, лишь нахмурившись, стоял рядом, а потом, когда мать не видела, утешал ее, прижимая одной рукой к себе. Он никогда не выходил из себя и никогда на нее не ругался.
Она, конечно, часто слышала, как он, идя с приятелями из «Трефового валета», отпускал грубые словечки, но никогда не позволял себе этого при женщинах, считая, что, если мужчина сквернословит при женщине – это не мужчина.
– Тебе чертовски полезно выслушать меня разок! И я кое-что скажу тебе. Я не хочу, чтобы он вертелся вокруг меня всю мою жизнь. И еще, я не хочу, чтобы мной вертели, как табуреткой, и говорили, что делать, куда идти, о чем думать. Я хочу, чтобы ты знала, что это мой дом, и я буду делать в нем то, что мне нравится.
– И мой тоже, папа! – крикнула она, вставая. – Я тоже люблю маму. Но у меня своя жизнь, и мы с Дэвидом думали…
– Я не хочу знать, что ты с ним думала! Я вообще не желаю тратить на него время. Он мне противен. Я молю Бога, чтобы он нашел себе какую-нибудь другую девчонку, такую же дуру, как он, и бросил тебя. Или умер. Тебе это пойдет на пользу. Может, тогда ты найдешь себе парня нашего круга, вроде Билли Бинза, который гораздо красивее и может дать тебе не меньше, чем твой недоносок. Хотя ты и воротишь от Билли свой нос, он все еще любит тебя. Если «твой» бросит тебя, как ты хочешь бросить меня, это собьет с тебя спесь, и ты, может быть, поймешь, каково мне.
Он отвернулся. Его лицо было сморщенным и мокрым. Летти больше не хотелось спорить с ним, и она, ничего не видя, почти без чувств, спустилась вниз. В голове у нее мелькнула мысль, совсем не связанная
Как отец мог желать Дэвиду такие страшные вещи? Конечно, он сказал это в сердцах. Многие люди в сердцах говорят такое, чего бы никогда не сказали в другой момент. Отец обезумел от горя, но как он мог пожелать такое своей дочери?! Наверное, он просто не понимает, что говорит.
Слезы текли по ее лицу, но она даже не замечала, что плачет. Привыкшая открывать магазин ровно в девять, она дрожащими руками пыталась отодвинуть засов, но пальцы не слушались ее. Оставив эту затею, она подошла к щербатому от времени окну и дала волю слезам.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Артур Банкрофт пристально смотрел на дочь, когда она, проводив Дэвида вернулась в гостиную.
Он ненавидел воскресенья, когда к нему в дом приезжал Дэвид Бейрон. По воскресеньям эта квартира уже была не его. Он чувствовал, что эти двое жалеют его, сидящего в углу в кресле матери. А гордость не позволяла ему пойти на кухню и сесть в мягкое кресло. Но почему? Это ведь его дом. Он мог пойти только в свою спальню. Но, опять же, с какой стати?
Пока она провожала Дэвида вниз через магазин и долго прощалась – Бог знает, что они там делают в темноте за дверью! – он сидел в гостиной, собираясь идти спать. Он смотрел на угасающий свет июньского вечера, пытаясь уловить слабый звук голосов. Всякий раз, когда они умолкали, затаив дыхание, он представлял, как мужчина прижимает к себе женщину.
«Моя Летиция в его руках, черт побери! Он отбирает ее у меня…»
– Он ушел наконец? – мрачно спросил он, когда она вернулась в комнату.
– Да, конечно.
Тон ее был резок. Так стало с тех пор, когда он вышел из себя и наговорил ужасных вещей о Дэвиде Бейроне. Если бы он мог взять те слова назад! Они стучали по ночам в его голове, ему стало бы легче, если бы он извинился, но он не мог. Не сейчас. Получилось бы еще хуже. Его единственное спасение было в мрачном сарказме.
– Хорошо, что ты сегодня осталась дома.
– Погода была неважная, – ответила она.
– А если в следующее воскресенье будет тепло, ты уедешь?
– Я пока не знаю.
Он проследовал за ней на кухню, наблюдая, как она готовит завтрак. Она всегда готовила завтрак с вечера, чтобы утром, не отвлекаясь на это, вовремя открыть магазин. Он совсем не интересовался магазином и ничем вообще. Даже сыном Лавинии Джорджем, который появился на свет три недели назад.
– Если будет дождь, как сегодня, я пожалуй, останусь дома и составлю тебе компанию. Тебе ведь будет приятно?
Его губы слегка скривились в саркастической улыбке, он тяжело опустился на один из двух стоящих на кухне стульев и уставился на потухший огонь.