Поход Ермака
Шрифт:
Двинулись за ними и молодые жены Алексея и Мещеряка.
В теплых, коврами и мехами обитых кибитках отпустил Семен Аникиевич племянницу в далекий, неведомый, покоренный юрт, взяв слово с Алексея вернуться в Сольвычегодск навсегда, лишь только пленят Кучума и закрепят за собою Сибирь.
Грустил старый дядя, грустили и оба его племянника, отпуская в чуждый, далекий юрт их красное солнышко, любимицу Танюшу.
Но сама Танюша так была бодра и радостна подле молодого мужа, так весело щебетала про свое скорое возвращение, что вскоре утешились ее родные и с легким
6. В ПЕЧАЛЬНОЙ СТОЛИЦЕ. — ЦИНГА И ГОЛОД. — АДСКИЙ ЗАМЫСЕЛ
Царские милости, государево спасибо привезли из Москвы с собою князь Болховской и Глухов в новую Сибирь. Привезли и пятьсот свежих стрельцов Ермаку на помощь.
Но ни бояре, ни Строгановы-купцы не подумали о том, чем кормиться-то будут эти стрельцы в Сибири. Не знали они, что не уродился хлеб в последнее лето, что татары намеренно мешали своими набегами хлебопашеству и что исключительно сурова была последняя зима в Сибири.
Казаки, не ведая, что царская помощь придет зимою, запаслись только хлебом для себя. Вскоре вышли последние припасы. Морозы, метели, пурги мешали им выходить на рыбную ловлю и охоту. К тому же в окрестностях Искера бродили полчища татар и удаление из Искера с целью набить дичи или наловить рыбы было далеко небезопасно.
От недостатка свежих припасов появилась цинга, обычная болезнь, постигающая всех новых пришельцев, непривычных к сырому и холодному климату.
Болезнь и голод, как два лютые врага, своими цепкими, мучительными объятиями сжали обитателей завоеванной Сибири. Люди умирали ежедневно. Умер в числе прочих и князь Семен Болховской, главный воевода, присланный царем Иоаном.
Горе и уныние стали несменными гостями сибирской столицы. С распухшими, желтыми, измученными лицами бродили и казаки, и стрельцы. Тусклыми, безжизненными глазами глядели они на белую снежную степь, расстилавшуюся однообразной полосою вокруг Сибири. Приди сейчас под ворота их города Кучум — и больные, измученные, слабые они вряд ли смогли бы отразить его нападение.
Но сам Бог, очевидно хранил дружину. Кучум, напуганный морозами и пургами, а может быть и пришедшим новым стрелецким отрядом из Москвы, был далек покамест от мысли брать Искер силой.
Иные планы задумал лукавый сибирский хан. Он решил, что пока живы Ермак и Кольцо, не вернуть ему Искера. И вот все мысли, все мечты старика направлялись к одной цели, к одному решению — погубить того и другого. И тогда, — так рассуждал Кучум, — лишенное вождей, энергии и сил, казаки не сумеют отстоять Искера, и он будет снова его.
Протянулась, прошла мучительная, суровая зима с ее голодом, цингою и холодами. С первым весенним теплом окрепли, ожили люди. Не много их осталось. Большая часть дружины и прибывших стрельцов полегла в степи под снежными сугробами, закиданная мерзлой, студеной землей… Теперь, когда выплыло весеннее солнышко, пригревая степь, на их зазеленевших могилах зацвели белые ландыши и фиалки… Ожила природа, вскрылись скованные зимними путами воды Иртыша, и новая весна мирно и
Апрель наступил радостный, благовонный.
В просторной, заново отделанной избе, в уютной, теплой горнице, на чисто вымытой лавке сидела молодая княгиня Серебряная-Оболенская со своей неизменной Агашей.
Обе женщины тихо разговаривали между собою. На их бледных, но все же юных и пригожих лицах виднелось утомление. Пережитая страшная зима, в продолжение которой они, не покладая рук, ухаживали за больными и умирающими, дала себя знать и им. Пережитые мучительные дни отозвались и на их здоровье. Но с тихим пробуждением весны новая радость наполнила сердца обеих женщин.
— Авось, полегчает теперь… И хлебушка родится, да и болесть минует… — говорила голубоглазая, как девочка, юная и красивая молодая княгиня.
— Поди, наши-то сокрушаются по нас в Сольвычегодске… — подхватила своим, никогда не унывающим, голосом веселая Агаша, — небось, попа звали не единожды, молебствия служили по нас…
— Ах, Агашенька… Повидать бы их хошь на миг единый… Дядю-крестного да Максима-брата… Кажись, птицей к им взвилась да полетела… — мечтательно произнесла Татьяна Григорьевна и разом смолкла.
Вошел князь Алексей бледный, встревоженный, каким его нередко видывала в эту тяжелую зиму Таня.
— Штой ты, Алеша?… — так и встрепенулась, бросаясь к нему навстречу, молодая княгиня.
— А то, што от атамана я к тебе, Танюшка… О вас с Агафьей Петровной гуторили мы… Говорит Ермак Тимофеич, што больно вы много тут страхов натерпелись с нами за зиму эту — и болести, и мор… А еще хуже, бает, может статься… Вон, говорят мирные татары, што снова быдто укрепляется Кучум… Напасть по весне ладит… Так вам бы ладнее всего пристало в Сольвычегодск отплыть по половодью и мирных времен дожидаться там… Так атаман говорит… — тихо и нерешительно заключил свою речь Алеша.
Таня, вся трепещущая, как раненая птица, отскочила от мужа.
— И ты… и ты говоришь мне это!… — волнуясь и пылая румянцем почти прокричала она. — Да нешто не ведаешь ты, что на радость и горе связала я свою судьбинушку с твоей судьбой?!… Не махонькая, чаю. Видела куда и на што иду… Нет, Алешенька, непригодные речи ты и твой атаман ведете, — твердо и смело продолжала она, — ни я, ни Агаша от вас никуда не уедем. Хошь гони нас силой, с места не сдвинемся… Ишь, выдумали што!… Уехать в Сольвычегодск, одних вас оставить! Как раз!… Нет, сокол мой, голубчик сизокрылый! Жили вместе и помирать вместе, стало быть, нам… — заключила бодро и весело молодая княгиня.
Князь, растроганный и взволнованный, обнял жену.
— Так и сказать атаману? — шепнул он ну ухо ей.
— Так и скажи, — не дрогнув подтвердила она.
— Ну, Мещеря, и женок же Господь нам послал на радость! — весело обратился к появившемуся на пороге Мещеряку князь Алексей.
В эту ночь счастливым, мирным сном уснули в своих нехитрых жилищах две счастливые молодые пары. В эту ночь и новый город спал крепко и спокойно под охраной частых сторожей, нарушавших своим окриком молчание степи.