Поход семерых
Шрифт:
Дверь закрылась за ним и за Йосефом, которого отшельник с детским любопытством попросил переодеться в «настоящие церковные одежды». Йосеф ему не отказал, конечно.
– Да-а, ну и дедуля, – нарушил молчание Марк, подкручивая фитиль в лампе на столе. – Кажется мне, несмотря на все мрачные пророчества, что он нас с вами переживет. Мне бы столько сил в мои-то годы.
Они помолчали. Из низенького окошка открывался чудный вид на закат над склоном. Но вот креста – большого креста из серого дерева – не было отсюда видно, как и двух людей, что замерли возле него. Один из
– Pater, peccavi.
(Он знает еще и латынь?..)
Йосеф вернулся часа через полтора, когда собирались сумерки. Белой фигурой он остановился на пороге, странно посмотрел на друзей.
– Что там?..
– Насьен умер, – просто отозвался священник. – Я уже сделал все, что нужно. Пойдемте похороним его.
Поздно вечером, когда все было закончено, друзья расстилали на полу избушки спальники, готовясь лечь. И тогда явились они . Те, про кого говорил отшельник. Кто-то тихо постучал-поскребся в дверь, прошуршали мягкие шаги. Мария, бывшая ближе всех ко входу, приоткрыла дверь – и тут же ее захлопнула, обернулась, белая как мел.
– Ребята, там… Кажется, там медведь.
Рука Марка потянулась к топору, стоявшему около печки; но Йосеф остановил его, вышел на порог. Постоял, вглядываясь близорукими глазами в темноту.
Очки искать в темноте бесполезно, но, кажется, это и правда был медведь. Большая, темная, громко дышащая фигура. За ним скромно переминались какие-то гости поменьше, совсем сливаясь с сумраком. Поблескивали только их выжидающие глаза.
– Ваш друг Насьен умер, – сказал Йосеф в ночь максимально учтивым голосом. – Он отошел в мире и спокойствии и просил передать вам вот это. – И священник вежливо поклонился блестящим глазам, после чего вернулся в домик и плотно притворил за собой дверь.
За стенами послышались шорохи, тихие охи и вздохи. Ночные отшельниковы гости уходили домой, то ли грустя о своем друге, то ли просто размышляя.
– Страшненькие они все-таки, – прервал молчание слегка напуганный Аллен. – Я теперь ночью побоюсь наружу выйти, не знаю, как вы…
– Пользуйся горшком, – хмыкнул Марк.
– Лучше зови меня с собой, – предложил добросердечный Гай. – Мне такие, как они, наоборот, нравятся… Я бы с ними познакомился.
– Ох, нет, только без меня, – передернулся Аллен. – Кроме того, ты и овчарок-то боишься – куда тебе с медведями знакомиться!
– Овчарки – дело другое. Они специально выведены на погибель человечеству… и не защищайте вы их, все равно не поверю! А лесные звери – они хорошие. Особенно эти. Они же его друзья…
Отшельникова кровать досталась Кларе; Мария вколола ей на ночь последнюю дозу лекарства и положила под спину свернутые Насьеновы одеяла, чтобы девушка спала полусидя. Она почти не говорила – на это недоставало сил, но бледность ее уже не была такой свинцово-серой, и она то и дело улыбалась в ответ на встревоженные взгляды друзей. Наверное, ей было страшно неловко, что она доставляет другим столько хлопот.
Йосеф потянулся к ночнику, чтобы задуть его, но Мария внезапно
– Отец Йосеф… Мне нужно с вами поговорить. Я… хочу исповедаться.
В голосе ее было нечто такое, что заставило уже почти спящего Аллена подняться и воззриться на нее с тревогой. В горячке смертей и болезней никто не замечал, что с Марией что-то происходит, но теперь Аллен ясно почувствовал – она не в порядке. Все не так. В чем это выражалось, он бы не смог объяснить, но ощущение поздно замеченной беды задело его по сердцу, как птица крылом.
Йосеф без единого вопроса встал, одернул мятую водолазку.
– Пойдемте. Ребята, я оставлю ночничок, хорошо? Мы скоро вернемся. Спокойной ночи.
Они остановились неподалеку от Насьенова креста на свежей могиле. Чем-то эта могила разительно отличалась от другой, оставленной ими на перевале, – от этой исходила спокойная радость, та же буквально источала скорбь. Наверное, так отличается смерть в срок от всех остальных смертей, мельком подумал священник, присаживаясь на холодную траву. Над черным лесом светил тоненький серп луны. Он плыл меж темной листвы, как светящаяся лодочка.
– Отец Йосеф, можно… я возьму вас за руку? Тогда мне будет легче говорить.
Странно было все это, и странным, почти незнакомым казалось лицо молодой женщины в ночном свете и ночных тенях. Йосеф протянул ей руку, и на запястье ему упала теплая капля.
– Я должна сказать одну вещь. Очень плохую… Со мной случилась беда. Наверное, это дело Нижних.
Мария помолчала, собираясь с силами. Йосеф почувствовал легкий укол страха – и больная правая рука его дернулась сотворить крестное знамение.
– Я люблю вас, отец Йосеф.
Он ничего не ответил и не отдернул руки, и через минуту она продолжила:
– Не знаю сама, когда это случилось. Поняла я еще в Монте, после тех призраков… Когда ночью вы не пришли. Потом я долго думала, что же происходит… И вчера поняла все наверняка. Я люблю вас и люблю не как друга.
Йосеф, кажется, хотел что-то сказать, но она не дала ему начать:
– Я знаю все плохое, что кроется в этой беде; для вас ведь это беда, и для меня тоже – у меня есть муж, и я люблю его, а сейчас как будто предаю. Самое плохое – что эта вещь может разбить наш круг, который и так изранен. Она уже начинает его разъедать изнутри, я чувствую. Но я действительно не видела никого, похожего на тебя… на вас. Ни на кого так не смотрела. Наверное, я увидела образ Божий в человеке… в первый раз.
– И чего бы ты хотела? Что я должен делать? – тихо спросил Йосеф. Мариина ладонь лежала в его руке неподвижно, как мертвая рыбка. Женщина чуть усмехнулась.
– Это два совсем разных вопроса. Я могу ответить только на второй. Вы не должны делать ничего . Разве что принять у меня исповедь.
– Мне нечего отпускать тебе. Здесь нет греха.
Месяц – тонкая ладейка – совсем скрылся в море черных ветвей. Какие здесь были большие буки – в три обхвата, серебристые и замшелые, старые, как эти горы. Йосеф погладил женщину по голове, как маленького ребенка.