Поход в Россию. Записки адъютанта императора Наполеона I
Шрифт:
Впрочем, происходивший этой ночью разговор покажет, что было критического в его положении, и как он его переносил. Ночь шла своим чередом; Наполеон лежал; Дюрок и Дарю, находясь еще в его комнате и думая, что их начальник спит, предались самым мрачным предположениям; но он слушал их, и слово «государственный пленник» поразило его слух.
— Как! — воскликнул он, — разве вы думаете, что они осмелятся на это?
Дарю, сначала удивившийся, скоро ответил, что если их принудят вернуться, то надо ждать всего; пусть он не верит в великодушие врага: давно известно, что высокая политика считает самое
— Но Франция! — продолжал император. — Что скажет Франция?
— О, что касается Франции, — ответил Дарю, — то на ее счет можно сделать тысячу более или менее обидных предположений, но никто из нас не может знать, что произойдет там!
Потом он прибавил, что для первых офицеров императора, как для него самого, лучше всего было бы, каким угодно путем, хотя бы по воздуху, ибо земля была бы для него закрыта, достигнуть Франции, откуда он вернее спас бы их, чем оставаясь посреди них!
— Значит, я вас затрудняю? — с улыбкой спросил император.
— Да, сир.
— А вы не хотите быть государственным пленником? Дарю ответил в том же тоне, что ему достаточно быть военнопленным. После этого император некоторое время мрачно молчал и потом с серьезным видом спросил:
— Сожжены все донесения моих министров?
— Сир, до сих пор вы не позволяли этого сделать.
— Хорошо, уничтожьте их; надо сознаться, мы находимся в скверном положении!
Это было единственное вырвавшееся у него признание, и с этими словами он уснул.
В его приказах видна та же твердость. Удино объявил ему о своем решении опрокинуть Ламбера; он одобрил его и торопил переправой выше или ниже Борисова. Он хотел, чтобы 24 ноября был произведен выбор места для этой переправы, чтобы были начаты подготовительные работы и чтобы его предупредили, так как ему нужно подготовить свое выступление. Ничуть не думая вырваться из тисков этих враждебных армий, он мечтал только о том, как бы победить Чичагова и снова завладеть Минском.
Правда, через восемь часов, во втором письме к Удино, он решил перейти Березину и село Веселово и направиться прямо на Вильно по Вилейке, избегая русского адмирала.
Но 24 ноября он узнал, что может попытаться переправиться только в Студянке; в этом месте река имеет пятьдесят четыре сажени ширины, шесть футов глубины, а на другом берегу придется выходить на болото, под огнем господствующей над местностью позиции, сильно укрепленной неприятелем.
Итак, надежда пройти между двумя русскими армиями была потеряна: теснимый армиями Кутузова и Витгенштейна к Березине, Наполеон должен был перейти эту реку, несмотря на то, что на берегах ее стояло войско Чичагова.
С 23 числа Наполеон приготовлялся к этому как к безнадежному предприятию. Прежде всего он велел принести орлы от всех корпусов и сжег их. Он составил два батальона из 1800 спешенных гвардейских кавалеристов, из которых только 1154 человека были вооружены ружьями и карабинами.
Кавалерия, начиная с Москвы, была так расстроена, что теперь у Латур-Мобура осталось только 150 конных солдат. Император собрал вокруг себя всех еще имевших лошадей офицеров этой армии. Он назвал эту группу, приблизительно в 150 человек, своим священным эскадроном; Груши и Себастиани командовали им; дивизионные
Затем Наполеон приказал, чтобы были сожжены ненужные кареты, чтобы ни один офицер не оставлял себе более одной; чтобы также сожгли половину фургонов и карет во всех корпусах, а лошадей отдали гвардейской кавалерии. Офицеры получили приказ скорее забрать всех встречающихся им упряжных лошадей, даже лошадей императора, чем бросить хоть одну пушку или зарядный ящик.
В то же время Наполеон поспешно углублялся в огромный мрачный минский лес, где едва виднелось несколько поместий и жалких лачуг. Гром пушек Витгенштейна наполнял его своими раскатами. Это русские шли на правый фланг нашей умирающей колонны, спустившись с севера и снова принеся нам зиму, покинувшую нас с Кутузовым; этот грозный грохот ускорял наши шаги. От 40 до 50 тысяч мужчин, женщин и детей бежали по этим лесам настолько быстро, насколько им позволяли слабость и снова начинавшаяся гололедица.
В этом форсированном переходе, начинавшемся с рассвета и кончавшемся вечером, все, остававшиеся еще вместе, разбивались, терялись во мраке непроглядного леса и длинных ночей. Вечером делали привал; утром пускались снова в путь во тьме, наудачу, не слыша сигнала; здесь окончательно расстроились остатки корпусов, все смешалось и перепуталось!
В последней степени расслабленности и смятения, приближаясь уже к Борисову, они услышали впереди себя громкие крики. Некоторые побежали по направлению этих криков, думая, что это атака. Это была армия Виктора, которую Витгенштейн понемногу оттеснил на правую сторону нашей дороги. Здесь она ждала прохода Наполеона. Все еще целая, оживленная, она снова увидела своего императора, которого встретила обычными приветствиями, уже давно позабытыми.
Она не знала о наших бедствиях; их тщательно скрывал» даже от начальников. Поэтому-то, когда она, вместо великой победоносной московской колонны, увидела за Наполеоном только вереницу призраков, покрытых лохмотьями, женскими шубами, кусками ковров или грязными, продырявленными выстрелами шинелями, призраков, ноги которых были завернуты во всевозможные тряпки, она была поражена ужасом! Она с ужасом смотрела, как проходили перед ней эти ужасные солдаты, с землистыми лицами, обросшими отвратительной бородой, без оружия, не испытывая стыда, угрюмо шагая, опустив голову, уставив глаза в землю, молча, как стадо пленников!
Что еще более удивило ее, так это вид большого количества полковников и генералов, заброшенных, одиноких, которые теперь заботились только о самих себе, думали только о том, как бы спасти свои пожитки или самих себя; они шли, спешившись, с солдатами, которые их не замечали, которым нечего было больше приказывать, от которых больше они не могли ничего ожидать, потому что несчастье порвало все связи, стерло все чины.
Солдаты Виктора и Удино не могли поверить своим глазам. Их офицеры, тронутые жалостью, со слезами на глазах, останавливали тех из своих товарищей, которых узнавали в этой толпе. Они помогали им своей провизией и одеждой, спрашивали их, где же их корпуса! И когда им показали последние, они, видя вместо нескольких тысяч человек только редкий взвод офицеров, продолжали еще их разыскивать глазами!