Походный барабан
Шрифт:
День плелся медленно, словно на свинцом налитых ногах, и не было теней, которые позволили бы судить о течении времени. Мы дрожали, нам было холодно, но стало ещё холоднее, когда мимо прошли шестеро разыскивающих нас солдат с мечами в руках. Иногда очевидное остается незамеченным, и они не обследовали наше убежище.
Нам помог дождь, ибо солдат — всегда солдат, и им больше хотелось вернуться в теплую казарму к играм, от которых их оторвали, чем искать людей, которых они все равно не рассчитывали здесь
Однако же первый из них оказался человеком везучим — или, на свое счастье, ленивым. Если бы только он нагнулся, чтобы заглянуть за сложенные штабелем трубы — совершенно не предполагая, что позади них есть свободное пространство, — то мог бы получить в глотку добрый фут стали, самой что ни на есть неаппетитной кормежки…
Дождь продолжался, и гром ворчал и порыкивал в пустых ущельях, словно самый угрюмый грубиян из всех громов, раздраженный Аллах знает чем.
— У калитки трое? — спросил отец. — Трое… Ну что ж, я возьму двоих на себя.
— Двух сразу? Не знал я, что ты такой жадный. Самое меньшее, что ты мог бы сделать для подрастающего мальчишки, — это позволить ему взять лучший кусочек. Так что двое будут мне.
— Ты ученый, я — воин, — сухо произнес отец. — Каждому свое ремесло.
— Тебе ещё многое предстоит узнать о детеныше, которого ты породил. Я гораздо больше занимался нанесением ран, чем их врачеванием. Позаботься о своем человеке, а я — о своих, а потом поглядим, кто лучше владеет своим ремеслом…
Он посмотрел на меня суровыми, спокойными глазами — но довольными глазами. Потом вытянулся на земле и уснул, и меня это восхитило, ибо настоящий боец ест, когда найдется еда, и спит, когда найдется время, потому что никогда не знает, когда такая возможность представится снова.
— А она красивая девушка, — заметил я, когда он закрыл глаза.
— И ты думаешь о женщинах в такое время?
— Любое время подходит, чтобы думать о женщинах, — сказал я, — и даже когда в меня вонзят клинок, который отнимет у меня жизнь, и тогда я буду думать о женщинах… или об одной женщине. А если нет, то, значит, смерть пришла слишком поздно.
Тучи становились все тяжелее, темнее, и гром перекатывал свои барабаны, чтобы предупредить о грядущем нападении. Я предчувствовал, что ночь будет страшная, самая тяжелая из всех, что я видел.
Однако стер влагу со своего клинка и ещё раз взглянул на золотые буквы, возвещавшие «Истребитель врагов!»
— Сегодня ночью ты возвысишься до своего имени, — сказал я, — или у меня больше не будет врагов и работы для тебя!
И с этими словами я натянул плащ на голову и уснул.
Глава 56
Рука отца коснулась моего плеча, и я, открывая глаза, тут же схватился за меч.
— Время, — сказал он, — и буря усиливается.
Поднявшись со своего места, я отряхнул плащ и подобрал вокруг себя, чтобы он не мешал движениям.
— Раз было такое, — заметил отец, — собрались мы разорить один прибрежный
— Весьма благородное решение… Считай, что я свои тоже выбросил; я их оставлю только потому, что они усыпаны драгоценными каменьями. Кто знает, не понадобится ли нам когда-нибудь рубин-другой?
Мы шагали плечом к плечу, обнажив клинки. Когда человек теряет свободу, обратный путь к ней всегда долог…
Мы остановились в густой тени дерева, глядя на факелы, которые плевались и брызгали искрами на дожде. В их свете стоял здоровенный детина, толщиной с нас двоих вместе.
— Чтобы потопить этакую посудину, потребуется побольше, чем фут меча, — прошептал отец. — Отдай-ка его мне.
— У тебя аппетит слишком разыгрался, — сказал я, — однако бери, если достанешь его первым.
Толстяк широкими шагами расхаживал взад-вперед, громогласно изъявляя свое неудовольствие. Речь его была грязна и груба, как у уличного грабителя, и, честное слово, я ещё ни разу не встречал человека, которому с большим удовольствием пустил бы кровь.
— Живей, лентяи! — орал он во всю глотку. — Вот уж правда, что если раба морить голодом, то он дрыхнет, а если кормить, то развратничает!
Подошли рабы с корзинами на головах; они вереницей двигались к калитке. Стражников я не видел и решил, что они стоят снаружи, потому что там тоже светился факел.
У здания что-то зашевелилось. Это была та девушка, совет которой дал нам шанс на свободу; однако здоровенный евнух тоже заметил это движение.
— Эй ты, там! Ну-ка, выходи оттуда! О Аллах, святой, милосердный, это ещё что такое?
В калитку шагнул стражник.
— Отдай её нам. Тебе-то от неё никакого толку, Лабан…
— Говори за себя, солдат, и сам ищи себе баб. У меня операция была не полной, и я еще…
Шагнув на открытое место, я сказал:
— Ну, значит, я закончу операцию, толстяк, и распорю тебе брюхо, чтоб его хорошенько промыло дождем!
Отец метнулся мимо меня, и громила-евнух завизжал, когда его пронзила сталь. Отбив клинок солдата, я сделал выпад, но слишком поспешно!
Он поймал меня самым концом своего меча, брызнула кровь, но я ударил слева, и острое, как бритва, лезвие наполовину отсекло ему руку. Он отшатнулся, и рабы, увидев свой счастливый случай, отшвырнули корзины и бросились к калитке.
Солдат, которого я ударил, снова пошел на меня, но мой клинок пронзил его, а отец был уже у калитки.
— Слишком медлишь, сынок! — крикнул он. — Иди, поучись, как надо!
Но как раз в тот миг, когда он собрался проскочить через проем, великан-стражник захлопнул калитку. Щелкнул замок. А вдалеке уже слышались крики и топот бегущих людей.
Ключ исчез.
И наши шансы исчезли вместе с ним, если только…
— Отойди! — сказал я и засунул одну из своих свинцовых труб за ручку калитки, рядом с гнездом, куда входил засов.