Похоронное танго
Шрифт:
Спокойней мне стало от этих соображений, и я на почту забрел. Там телеграмму составил, надписал, как надо, сдал в окошко - и всего-то в пятнадцать рублей отправка телеграммы уложилась. Ну, чуть больше там, чуть меньше - не упомню сейчас. Как и не упомню, считалось ли это двойным тарифом за срочность, чтобы телеграмма "молнией" прошла, за пять минут, или с меня по обычному тарифу взяли. Да это и неважно. Главное - денег у меня навалом оставалось, и времени до обратного автобуса хватает, вот я с почты и двинул в рюмочную при магазине. Все ведь на одной площади: и почта, и магазин этот, универмаг "Октябрьский", и в углу универмага выгородка с прилавком и круглыми стоячими столиками. Сто грамм самой дешевой водки
Прикинул я, сколько взять - и, думаю, надо хорошую дозу, ведь такие дела, что то ли за успех пить, что, кажись, с передачи лейтенанта, сворочу я бандитов друг на друга, то ли за то опрокидывать, чтобы пронесло. А чтобы за все вместе и разом - тут точно меньше чем ста пятьюдесятью не обойдешься, иначе никакой удачи не видать.
Ну, и взял я сто пятьдесят, и к ней рублевый бутербродик с селедкой, зажевать чтобы. Раз уж деньги есть, то чего мануфактуркой занюхивать? А курить я не курю. Не курю, вот, и все тут. Сами, небось, заметить могли. То есть, если табаком пахнет хорошим, душистым мне это нравится. Только где, при наших деньгах, ароматный табак возьмешь, даже ради того, чтобы раз в три дня одними губами сигареткой попыхать, благоухания вокруг себя напустить? По пачке в месяц такого табака с чистым запахом - и то накладно обернется. А "Приму" курить, как все мужики дымят - это, по моему разумению, только деньги зря переводить. Хоть и небольшие, по два двадцать за пачку (а то и по рупь восемьдесят "Прима" попадается, если этого, как его, завода - ну вот, забыл название города, а все потому, что некурящий, про цены на "Приму" сделанную в разных городах, только от мужиков знаю и от Константина), а все равно жалко. Три пачки - вот тебе и водки сто грамм, а самогонкой мерять, так и все триста выйдет. Я про то и Константину толкую, да он, харя мордастая, лишь посмеивается: тебе в куреве никакого интересу не видно, а мне приятно, вот и не греши на меня, батя.
Я это к тому, в общем, что я чин чином селедочкой закусил, как эти сто пятьдесят в себя положил, и постоял немного, прислушиваясь, как славно они в животе устраиваются, и жизнь хороша стала, и поверилось сразу, что все мы одолеем и всех врагов победим. Чтобы это настроение в себе поддержать, взял я ещё сто грамм, приподнял пластиковый стаканчик и пробормотал тихо, к огромному - витринному - окну обернувшись, чтобы никто даже по губам не мог догадаться, о чем я:
– Ох, Николай Угодник, теплый заступниче наш перед Богом, - про "теплый заступниче" я ещё от бабки моей помнил, сам-то я во всех этих молитвах и в их правилах ни в зуб ногой, - спаси нас и сохрани! И не оставь нас, понимаешь, своей милостью, потому что милость твоя нам сейчас позарез нужна, иначе нас ровно цыплят передавят, а мы ведь хоть, может, и грешили, но большого зла никому не делали, и, будем живы мы, обид людям выйдет меньше, чем если нас не будет!
Приблизительно так загнул. Сам прослезился, как красиво получилось, хотя и сам не очень понимал, а что ж это значит, особенно последняя часть. Просто водочка в голове уже зашумела, красивые слова нашептала, а уж какой там смысл в этой красоте - забыла рассказать. Ладно, подумалось мне, главное, что красным словом Угодника уважил, а в смысле сказанного он получше моего разберется.
А что в сторону говорил, чтобы никто не подглядел и не подслушал, так разговоры с Николаем Угодником - это всегда дело самое что ни на есть личное, и нельзя эти разговоры даже случайно на общий обзор выносить, иначе толку с них никакого не будет.
И что вы думаете? Только я все это проговорил, как дорога вдали запылила. Я как раз на ту улицу, через площадь,
А если в сторону нашей деревни ехать, с Вологды, или с Углича, или откуда там - в общем, с большого шоссе - то как раз на площади и надо забирать в другую сторону, на то шоссе, которое прямиком к Волге устремляется.
И вот, значит, как раз со стороны Углича машина пылит, на меня надвигаясь, грузовичок такой, небольшой, с открытым кузовом, и в кузове этом два здоровых плечистых силуэта видны: стоят, на крышу кабины опершись. А солнце низкое еще, навстречу им светит, и в этом утреннем солнце они совсем богатырями былинными кажутся.
Прямо, знаете, был такой старый фильм, "Никто не хотел умирать", где сыновья в грузовичке на большую разборку едут, в деревню свою родную. Только в фильме-то они ехали за убитого отца мстить, а я, слава-те, Господи, живым моих встретил - а в прочем, сказал бы я, один к одному. Сыновья, которых ничем теперь не остановишь...
Я прямо так и ахнул мысленно, и чуть не перекрестился: услышал Николай Угодник мою молитву, знак послал! Опрокинул я махом свои сто грамм, выскочил на площадь стремглав, приплясываю, руками машу, кричу:
– Гришка! Мишка! Вот он я, батя ваш! Здесь я! Здесь!
Они выпрямились, оглядываются по сторонам, и мне самому не верится, что я таких двух красавцев родил. По-моему, вся площадь на них засмотрелась, пока грузовичок на неровностях асфальта потряхивало. А они, меня углядев, шоферу по крыше кабины стукнули: тормозни, мол!
Тот тормознул, и они, через бортик перемахнув, прямо ко мне.
– Здорово батя! Откуда в городе? Наш приезд, что ли, учуял, встретить решил?
– Да нет, - говорю, - я так, по делам совпало. Но как же я вас видеть рад!
– Еще бы не рад!
– смеется Гришка.
– Мы так поняли, что без нас вам каюк придет! Да, кстати, узнаешь или нет?
Дверь кабины открылась и с сиденья рядом с водителем девушка вылезла на площадь. Светленькая, худенькая, вот с таким чистым лицом и огромными синими глазищами, что хоть сразу платочек повязывай и в картину Васнецова сажай. Или, там, в эту, "Смерть комсомолки", репродукции которой раньше всюду болтались, а сейчас и днем с огнем не найдешь, естественно.
Мне труда не составило сообразить, кто это.
– Катерина!
– ахнул я.
– Неужто мои обормоты тебя из Череповца забрали?
– Почему забрали?
– рассмеялась она.
– Мне все равно надо было сюда ехать, кой-какие собственные дела завершить, а в компании путешествовать веселей и спокойней, вот я к ним и примазалась. То есть, испугалась сначала, конечно, когда два таких великана в дверях квартиры появились, но когда они представились и объяснили, что они - ваши сыновья, я подумала, что мне их сам Бог послал... Вас-то я хорошо помню. И их обоих, да, хотя изменились они, конечно, за десять лет... В общем, здравствуйте, дядя Яков.
– Здравствуй, красавица, - сказал я.
– Рад тебя видеть!
А сам подумал: "Ох, не знаю, к добру или к худу ты приехала, и не стоило ли тебе держаться от наших мест подальше, пока вокруг твоего дома бывшего, то бишь, твоего - такая резня идет!
Но, естественно, не сказал ничего этого, а улыбку на морде растянул и взял её руки в свои.
А прохожие все оглядываются, поверить не могут, что вот эти двое, каждый на две головы меня выше - и в самом деле мои сыновья. "Смотрите, думаю, - смотрите и завидуйте, у кого ещё такие красавцы есть? И статные, и в деле ладные, и с головами на плечах..."