Похоть
Шрифт:
Хэмилтону не оставалась ничего другого, как вместе с Хейфецем вернуться на виллу. Там все уже были в сборе: выбритый и подтянутый Винкельман с супругой, расслабленный и улыбающийся Бельграно, Гриффин и Тэйтон, завязшие в споре о найме волонтёров, и одутловатый, точно с похмелья, Спиридон Сарианиди. Тут же была и миссис Тэйтон, пьющая кофе из крохотной белой чашечки. Куда она ходила утром и когда успела вернуться — Хэмилтон не знал.
Хейфец и Хэмилтон присоединились к археологам в гостиной как раз в ту минуту, когда у ворот виллы появился тяжёлый жёлтый хаммер, машина вскоре затормозила у самого порога. Двери автомобиля распахнулись сразу с двух сторон.
Хэмилтон жадно разглядывал приехавших.
С водительского места встал невысокий лысоватый мужчина с приятным
Долорес Карвахаль была иконописно красива. Однако скорее — красотой картины, чем жизни. Таких любят не мужчины, а художники. При взгляде в её бездонные глаза мадонны Хэмилтон почувствовал не возбуждение, а нервное головокружение, возле неё таяли химеры страсти, откуда-то с высот звенел хорал и вдали у храмовых башен развевались алые хоругви. Он бездумно встал и не очень удивился, заметив, что поднялись все мужчины. Долорес Карвахаль подошла к ним под руку с братом, и теперь Стивен мог разглядеть и его.
В Рамоне Карвахале, при явном фамильном сходстве с сестрой, красота проступила завораживающим ликом из колдовской глубины зеркал, духом величия и страдания, околдованным тайной своего одиночества, но явно зревшим Бога. Точнее, он не был красив, но — завораживал, причём, чем именно — сказать было невозможно. Жесты его были неторопливы и размеренны, слова просты и конкретны, улыбка — немного печальна, но приятна.
Хэмилтон странно притих и незаметно отошёл к барной стойке. Отсюда, со стороны, он видел, как обнял Карвахаля и Рене Лану Лоуренс Гриффин, как, точно в восторге от встречи, воздел руки к небу Спирос Сарианиди, как крепко обнялись Рене Лану и Франческо Бельграно. На пальце Лану блеснуло обручальное кольцо. Хейфец крутился повсюду, мурлыкал панегирик сестре Карвахаля, жал руки мужчинам. Немцы тоже улыбались, Винкельман с какой-то старомодной галантностью поцеловал руку синьорине Карвахаль, обмен любезностями и приветствиями продолжался, но в этой движущейся толпе соляным столпом застыл Арчибальд Тэйтон, не сводивший, однако, взгляда с приезжих. Неподвижна была и миссис Тэйтон, смотревшая на толпу взглядом манекена. Показалось ли Хэмилтону, или в этом взгляде промелькнули злость и бешенство?
Карвахаль, крепко пожав руку Винкельману и сопроводив рукопожатие какими-то тёплыми словами о последней статье немца, оказался теперь лицом к лицу с Тэйтоном. На несколько секунд повисло молчание, взгляды обоих скрестились, как шпаги, потом, словно отрепетировав это движение заранее, оба одновременно стиснули друг друга в объятии — коротком, резком, точно истеричном. Подошедшую за братом сестру Тэйтон приветствовал молчаливым поклоном, не произнеся ни слова. Глаза его стали стеклянными.
Хэмилтон подумал, что ему тоже надо бы познакомиться с новыми членами экспедиции, и решил уже подойти к Гриффину и попросить представить его. Но тут произошло нечто странное. Рамон Карвахаль остановился перед миссис Тэйтон, в нескольких шагах от них замерла Долорес Карвахаль, а Арчибальд Тэйтон развернув тяжёлые медвежьи плечи в сторону жены, молча смотрел на супругу. Стивен почти ладонями ощутил напряжённую и наэлектризованную атмосферу, казалось, сейчас в этом квадрате сверкнёт молния и трещинами пойдёт пол. За спиной Долорес Карвахаль мелькнул Дэвид Хейфец с весьма озабоченным лицом.
Но ничего не произошло. Тэйтон сделал короткий шаг к жене и сказал, негромко
— Я думаю, что ты рада увидеть наших дорогих друзей, Галатея, не правда ли?
В его голосе, спокойном и властном, прозвучала такая угроза, что все вздрогнули. У Хэмилтона вспотели ладони, на висках выступила испарина. Тем временем миссис Тэйтон любезно ответила, что счастлива видеть Рамона и Долорес, и лучезарно улыбнулась. В ответ Рамон Карвахаль тоже растянул губы в улыбке, а его сестра дружелюбно кивнула миссис Тэйтон.
К ним подошёл Рене Лану в обнимку с Франческо Бельграно, рядом возник и Дэвид Хейфец. Вид у последнего был всё ещё немного настороженный, француз же по-прежнему обаятельно улыбался. Тэйтон поинтересовался у Хейфеца, что его беспокоит?
Тот пожал плечами.
— Евреи — народ пугливый. Две тысячи лет христианской любви расстроили нам нервы.
Рене Лану поднял руки вверх в молитвенном жесте, словно заклиная прекратить подобные препирательства, Бельграно насмешливо хмыкнул, а Тэйтон философично пробормотал, что у всех народов имеется национальность, но у ирландцев и евреев — психозы. Подскочивший Сарианиди сказал, что они плохо знают турок и армян, в итоге накалённая атмосфера заметно остыла. Сарианиди взял на себя хлопоты по размещению прибывших коллег, а Хэмилтон, проводив глазами Тэйтона и Галатею, тоже поднявшихся на третий этаж, поторопился уединиться в своей комнате.
То, чему он только что был свидетелем, сбило его с толку и даже немного напугало. Было ясно, что многих в экспедиции связывают давние и достаточно сложные отношения, но понять их будет непросто. У него едва ли появится возможность что-то уточнить у Хейфеца или Бельграно: оба они, казалось, вели какую-то свою игру, и глупо было ждать от них откровенности. Лоуренс Гриффин въявь не хотел говорить о взаимоотношениях коллег, Винкельман мало интересовался окружающими, Сарианиди же явно исповедовал принцип «ничего не знаю и знать не хочу». О том, чтобы расспросить Тэйтона или Карвахаля, не могло быть и речи. Оба они равно пугали Хэмилтона.
Понял Стивен и другое. Он поступил на редкость опрометчиво, решив, что завязать интрижку с Галатеей Тэйтон будет достаточно просто. Как бы не так. Её охранял настоящий Цербер, да и Карвахаль, если он подлинно был влюблён в Галатею, был опасным соперником. Но влюблён ли он? Не Бельграно ли осторожно ходил кругами, подстерегая жену Тейтона? И медик… странный дружок Тэйтона… не метил ли и он в любовники Галатеи? В итоге задача усложнялась многократно.
Но чем меньше возможностей встречи с Галатей Стивен видел, тем больше она влекла его.
Днём уже был намечен план раскопа, Винкельман и Сарианиди руководили нанятыми волонтёрами, Тэйтон, Гриффин и Карвахаль молчали, а Рене Лану и Бельграно в его неизменной жёлтой бандане препирались о какой-то стратиграфии, Долорес Карвахаль стояла рядом с братом, миссис Тэйтон — рядом с мужем, а Берта Винкельман осталась на вилле.
В стороне от них Хэмилтон с Хейфецем, развалившись на остатках небольшого колизея, смотрели, как снимается первый слой с земли, оставляя под остриями штыковых лопат волонтёров странные тёмные пятна, разбитые на квадраты. Рамон Карвахаль, подошедший к ним, на вопрос Хейфеца, что это такое, очень вежливо пояснил, что тёмные квадраты — потревоженная земля, место возможных находок и пустился в объяснения по поводу принципа перекрывающих напластований. Из его пояснений Хэмилтон и Хейфец легко постигли, что каждый слой отложений старше лежащего над ним, хотя глубина залегания конкретного предмета не является признаком его древности. Слой, находящийся где-то на глубине ярда может быть древнее того, который в другом месте лежит на глубине двух. Они также узнали, что каждое скопление, впущенное в другое, по принципу прорезания, является более поздним, то есть яма, прорезавшая слой глины, появилась позже глины, в противном случае она не могла бы его прорезать. Также им объяснили, что любой комплекс датируется временем изготовления самого позднего из содержащихся в нём предметов, то есть, проще говоря, могила не моложе найденных в ней артефактов — по принципу terminus, post quem, «время, после которого»…