Похождения бравого солдата Швейка (с илл.)
Шрифт:
Фельдкурат решил, что имеет дело с сумасшедшим, и, заикаясь, начал:
— Да, да, возлюбленный сын мой, даже меньше, чем в три раза. — Он потихоньку подобрался к двери и начал барабанить что есть силы. Он так ужасно вопил, что ему сразу же открыли.
Швейк сквозь оконную решётку видел, как фельдкурат, энергично жестикулируя, быстро шагал по двору в сопровождении караульных.
— По-видимому, его отведут в сумасшедший дом, — заключил Швейк. Он соскочил с нар и, прохаживаясь солдатским шагом, запел:
Перстенёк, что ты дала, мне носить неловко. ЧтоВскоре после этого происшествия генералу Финку доложили о приходе фельдкурата.
У генерала уже собралось большое общество, где главную роль играли две милые дамы, вино и ликёры.
Офицеры, заседавшие в полевом суде, были здесь в полном составе. Отсутствовал только солдат-пехотинец, который утром подносил курящим зажжённые спички.
Фельдкурат вплыл в комнату, как сказочное привидение. Был он бледен, взволнован, но исполнен достоинства, как человек, который сознаёт, что незаслуженно получил пощёчину.
Генерал Финк, в последнее время обращавшийся с фельдкуратом весьма фамильярно, притянул его к себе на диван и пьяным голосом спросил:
— Что с тобой, моё духовное напутствие?
При этом одна из весёлых дам кинула в фельдкурата сигареткой «Мемфис».
— Пейте, духовное напутствие, — предложил генерал Финк, наливая фельдкурату вино в большой зелёный бокал. А так как тот выпил не сразу, то генерал стал поить его собственноручно, и если бы фельдкурат глотал медленнее, он бы облил его с головы до ног.
Только потом начались расспросы, как осуждённый держался во время духовного напутствия. Фельдкурат встал и трагическим голосом произнёс:
— Спятил.
— Значит, напутствие было замечательное, — радостно захохотал генерал, и всё общество загоготало в ответ, а дамы опять принялись бросать в фельдкурата сигаретками.
В конце стола клевал носом майор, хвативший лишнего. С приходом нового человека он оживился, быстро наполнил два бокала каким-то ликёром, расчистил себе дорогу между стульев и принудил очумевшего пастыря духовного выпить с ним на брудершафт. Потом майор опять повалился в кресло и продолжал клевать носом.
Бокал, выпитый на брудершафт, бросил фельдкурата в сети дьявола, а тот раскрывал ему свои объятия в каждой бутылке, стоявшей на столе, во взглядах и улыбках весёлых дам, которые положили ноги на стол, так что из кружев на него глядел Вельзевул.
До самого последнего момента фельдкурат был уверен, что дело идёт о спасении его души, что сам он — мученик.
Он выразил это в словах, с которыми обратился к двум денщикам генерала, относившим его в соседнюю комнату на диван:
— Печальное, но вместе с тем и возвышенное зрелище откроется перед вашими очами, когда вы непредубеждённо и с чистою мыслью вспомните о стольких прославленных страдальцах, которые пожертвовали собой за веру и причислены к лику святых мучеников. По мне вы видите, как человек становится выше всех страданий, если в сердце его обитают истина и добродетель, кои вооружают его для достижения славной победы над самыми страшными мучениями.
Здесь его повернули лицом к стенке, и он сразу же уснул.
Сон фельдкурата был тревожен.
Снилось ему,
Со всех сторон на него сыпались жалобы генералу за то, что вместо блондинки он привёл брюнетку, а вместо разведённой, образованной дамы доставил необразованную вдову.
Утром он проснулся вспотевший, как мышь. Желудок его расстроился, а в мозгу сверлила мысль, что его моравский фарар по сравнению с ним ангел.
Глава III
ШВЕЙК СНОВА В СВОЕЙ МАРШЕВОЙ РОТЕ
Майор, который на вчерашнем утреннем заседании суда по делу Швейка исполнял обязанности аудитора, вечером пил с фельдкуратом на брудершафт и клевал носом.
Никто не знал, когда и как майор ушёл от генерала. Все напились до такого состояния, что не заметили его отсутствия. Даже сам генерал не мог разобрать, кто именно из гостей говорит. Майора не было среди них уже больше двух часов, а генерал, покручивая усы и глупо улыбаясь, кричал:
— Это вы хорошо сказали, господин майор!
Утром майора нигде не могли найти. Его шинель висела в передней на вешалке, сабля тоже, не хватало только офицерской фуражки. Предположили, что он заснул где-нибудь в уборной. Обыскали все уборные, но майора не обнаружили. Вместо него в третьем этаже нашли спящего поручика, тоже бывшего в гостях у генерала. Он спал, стоя на коленях, нагнувшись над унитазом. Сон напал на него во время рвоты.
Майор как в воду канул.
Но если бы кто-нибудь заглянул в решётчатое окошко камеры, где был заперт Швейк, то он увидел бы, что под русской шинелью спят на одной койке двое. Из-под шинели выглядывали две пары сапог: сапоги со шпорами принадлежали майору, без шпор — Швейку.
Они лежали, прижавшись друг к другу, как два котёнка. Лапа Швейка покоилась под головой майора, а майор обнимал Швейка за талию, прижавшись к нему, как щенок к суке.
В этом не было ничего загадочного, а со стороны майора это было просто осознанием своего служебного долга.
Наверно, вам случалось сидеть с кем-нибудь всю ночь напролёт. Бывало, наверно, и так: вдруг ваш собутыльник хватается за голову, вскакивает и кричит: «Иисус Мария! В восемь часов я должен был быть на службе!» Это так называемый приступ осознания служебного долга, который наступает у человека в результате расщепления угрызений совести. Человека, охваченного этим благородным приступом, ничто не может отвратить от святого убеждения, что он должен немедленно наверстать упущенное по службе. Эти люди — те призраки без шляп, которых швейцары учреждений перехватывают в коридоре и укладывают в своей берлоге на кушетку, чтобы они проспались.
Точно такой приступ был в эту ночь у майора.
Когда он проснулся в кресле, ему вдруг пришло в голову, что он должен немедленно допросить Швейка. Этот приступ осознания служебного долга наступил так внезапно и майор подчинился ему с такой быстротой и решительностью, что никто не заметил его исчезновения.
Зато тем сильнее ощутили присутствие майора в караульном помещении военной тюрьмы. Он влетел туда как бомба.
Дежурный фельдфебель спал, сидя за столом, а вокруг него в самых разнообразных позах дремали караульные.