Похождения Хаджи–Бабы из Исфагана

Мориер Джеймс Джастин

Убедясь, что нам нечего опасаться от русских, мы тотчас приступили к совершению свадебных обрядов. Вечером отправил я в Гюклю свои подарки; их отнесли туда несколько человек наших поселян, торжественно, на головах, на деревянных подносах, с музыкою впереди, которая состояла из двух человек певчих, зурны и бубна. Приятель наш, капитан, одолжил меня своим русским барабаном, который, в руках одного из наших пастухов, гремел в горах, как див, и произвёл удивительное впечатление в целом околотке: все сказали, что такой шумной свадьбы у нас ещё не бывало. Взамен получил я в подарок от моей невесты пару кавказских пистолетов, оправленных медью и принадлежавших её деду, который когда-то служил ратником в войске грузинского наместника.

На следующее утро мы поехали в Гюклю за невестою. Время было ясное, но душное и предвещало грозу. Я нарядился в новое платье, украсив себя серебряным набедренником, лядункою, богатым ятаганом и другими

принадлежностями, занятыми мною у грузина, находившегося в службе капитана, а сам капитан ссудил мне своего коня, отличного карабахпа. Сопровождаемые родственниками и капитаном и умножив по возможности нашу толпу всеми добрыми знакомыми и незнакомыми, мы построились в торжественный ход недалеко от Гюклю, вступили в деревню с музыкою, песнями и шумными восклицаниями, остановились перед домом тестя и, после обычных поздравлений и прохладительных, отправились обратно в Гевмишлю, с невестою. Она была покрыта с ног до головы красным покрывалом, ниспадавшим кругом её с широкого блюда, помещённого на голове, и ехала возле меня на жеребце своего родителя, удерживаемом за поводья двумя её братьями. Дорогой мы держали с нею кушак, она за один конец, а я за другой. Впереди ехали дядя поп и дядя диакон, из Эчмиaдзинa; за нами же следовали родители, родственники, друзья и вся деревенская молодёжь, одни верхом на лошадях, другие на ослах, иные пешком, совершая различные игры и потрясая воздух весёлыми кликами. Подъезжая к деревне, мы остановились, зажгли свечи и тронулись с места в порядке, тихим шагом. Дядя поп и дядя диакон принялись за псалмы, напевая их как можно крепче в нос, на лучший эчмиадзинский манер, среди шуму многочисленных зрителей. Мы спешились перед церковью, у дверей которой любезный капитан, наш покровитель, выстроил своих воинов, чтоб придать более блеску священному обряду; даже алтарь, невзирая на бедность дяди попа, был убран для нас великолепнее обыкновенного, цветами, лентами и зеркалами. Через полчаса мы вышли супругами из храма божия.

Между тем небо покрылось густыми тучами. К вечеру начал накрапывать дождь: гости разбежались, и мы принуждены были отложить до следующего дня пир и увеселения, приготовленные батюшкою. Наступил час, так нетерпеливо ожидаемый, столь драгоценный для супругов. В нашей стране, так же как и в Грузии, деревенские домы строятся по большей части в земле и освещаются отверстиями в плоской крыше. Нередко странник, думая, что ходит по ровной почве, попирает ногами жилище бедного поселянина. Таков был и дом моих родителей; спальня, отведённая для нас, новобрачных, с дверьми, выходящими прямо на двор, озарялась дневным светом сквозь одно из подобных отверстий, которое, для такого важного случая, было закрыто.

По нашим обычаям, новобрачный удаляется первый в спальню: потом является к нему юная супруга, которая снимает ему башмаки и чулки, тушит светильник и тогда уже скидает с себя покрывало. Сильная гроза, с молниею, громом и проливным дождём, разразилась над нашею деревнею в то именно время, когда я пошёл в спальню. Когда Мариям тушила светильник, на дворе нечаянно послышался чрезвычайный шум, и чуть только ступила она белою ногою в брачное ложе, бросаясь в объятия обожающего её супруга, вся крыша потряслась и что-то необыкновенное провалилось в нашу горницу с ужасным треском, огнём и несносным запахом серы.

– Громовая стрела, клянусь святым Георгием, упала возле нашей кровати! – вскричал я. – Это нехорошая примета. Уходи, душа моя, мой друг, Мариям! Уходи отсюда поскорее.

Она схватила покрывало и побежала к дверям. Вдруг последовал страшный взрыв, но взрыв такой сильный, такой оглушительный, что я думал, будто ад разверзся подо мною. Я упал без чувств под градом обрушивающихся камней с песком и обломками штукатурки. Помню только, что сперва ослепил меня огромный клуб разительного свету, вспыхнувший с облаком серного, удушливого дыму, потом вдруг водворилось гробовое молчание.

Я долго лежал под грудою развалин; наконец опомнился, слыша другие взрывы и постепенно увеличивающуюся суматоху, крик людей, топот и ржание лошадей, бряцание оружия, ружейную пальбу, стоны раненых и умирающих. «Что это такое, ради всего священного в мире? – сказал я про себя. – Неужели настал день светопреставления?» Тут услышал я крик женщины. «Это Мариям!» – вскричал я и сильно стряхнул с себя навалившуюся кучу обломков. К немалому изумлению своему, я почувствовал себя свободным. Я быстро вскочил на ноги, хотя во многих местах тела ощущал жестокие ушибы; но когда взобрался на крышу, то первый предмет, который представился моим взорам, был свирепый перс с саблею в одной руке, а в другой с кровавою человеческою головой, которую в то мгновение озарил блеск молнии. Он кинулся опрометью на меня, и я, от страху, опять упал в развалины. «Но моя Мариям, моя невинная супруга! Где она? Что с нею сталось?» – подумал я и, пренебрегая всякою опасностью, снова полез на крышу. Тут новое блистание молнии облило

ярким светом ужасное зрелище перед моими глазами – именно, сражение, или, лучше сказать, отчаянную сечу между русскими и персами. Воины преследовали друг друга с неслыханным ожесточением; поселяне спасались бегством; земля устлана была трупами. Вдруг произошёл новый взрыв, гораздо сильнейший всех прежних. Деревенский скот, испугавшись треску, разломал заборы и разбежался во все стороны с визгом и дикою стремительностью: часть его вторгнулась между сражающихся и довершила суматоху, произведённую взрывом. Персы начали отступать. Я метался в разные стороны, совершенно как бешеный, не зная, что делать и куда бежать: мне казалось, что везде слышу вопль прелестной моей подруги, и нигде её не видел. Бегая босиком, в одной рубахе, я жестоко изранил ноги свои кремнями и острыми обломками; наконец лишился сил в исступлении и повалился на пол, как мёртвый.

По восхождении солнца я с большим трудом приплёлся к деревне, которая представляла тогда одну огромную груду развалин, покрытую обезглавленными трупами. Поселяне мало-помалу начали собираться и рассказывали друг другу, что кто видел и слышал. Мы кое-как сведали, что этим изменническим ночным нападением на горстку беззащитного неприятеля сардар хотел открыть военные действия. Благодетель наш, капитан, лишь только выскочил из комнаты, тотчас пал жертвою коварного набегу, и один перс отсёк его голову. Русские солдаты мгновенно соединились под предводительством его наиба, или поручика, и противопоставляли мужественный отпор врагу, ударившему на них превосходными силами, пока один из них, благородно жертвуя собою, не зажёг ящика с порохом. Тогда русские, потеряв около тридцати человек убитыми, отступили в порядке, отстреливаясь беспрерывною пальбой, и персы, поражённые внезапным взрывом ящика, не смели ни преследовать их, ни дожидаться рассвету на поле сражения. Я льстил себя мыслию, что Мариям ушла в горы вместе с прочими; но многие очевидцы, в том числе и мать моя, вывели меня из заблуждения: они были свидетелями, как один персидский всадник ускакал с нею в самом начале битвы. Я зарыдал, как дитя; но бедствие свершилось – оно было безвозвратно, – и я смирился перед волею провидения, хотя ничто не могло изгладить из моей души памяти невинной, обожаемой подруги.

Я оставался несколько дней дома, для излечения ног и пособия родителям очистить и исправить бедное жилище наше, заваленное щебнем и ограбленное друзьями. Но я твёрдо решился искать везде Мариям, хотя бы мне стоило это жизни и свободы. По моим соображениям, она нигде более не могла находиться, как в Эривани, где гнусный её похититель, вероятно, будет стараться продать её на базаре. Итак, лишь только дозволило мне здоровье, я собрал своё оружие и скорыми шагами пошёл в ту сторону, пробираясь ближайшим путём, через горы и ущелия.

В одной долине, недалеко от Аберана, повстречался я с двумя конными ратниками, которые меня остановили и начали расспрашивать, откуда я, куда иду и зачем? Я объяснил им откровенно обо всём, что со мной случилось, и, по их ответам, должен был думать, что моя несчастная, чистая как золото, супруга досталась в руки грозному и развратному тирану. Негодование овладело мною, и я стал горько роптать на их военачальника, который, вопреки всем законам, потворствует разбою и присваивает себе чужую жену:

– Вы, мусульмане, не ставите женщин ни в фальшивую полушку. Наконец, мы люди, а не собаки! Хотя мы и армяне, но всё те же создания аллаховы и подданные одного шаха.

Ратники захохотали и с жестокою насмешкою отвечали мне, что если я ищу женщины, которая однажды попалась в гарем сардара, то лучше бы я пошёл стрелять лисиц в небе.

Меня не устрашил такой бессовестный ответ, и, полагаясь на провидение, которое не оставит меня в этом святом деле без своей небесной защиты, я направил шаги свои к Аберану, где сардар стоял тогда лагерем. Стан гремел ещё славою блистательной победы, одержанной над неприятелем в нашей деревне. Головы тридцати несчастных русских сложены были в несколько груд перед палаткою сардара. Он в то время велел солить их, в предположении представить шаху, который никогда не поверит известию о победе, пока не увидит голов. Но вскоре затем прискакал курьер с русской границы с донесением, что неприятель, узнав о ночном нападении на Гевмишлю, двинулся вперёд так быстро, что, без сомнения, лагерь будет атакован ещё до наступления ночи. Я знал, что донесение было ложное, потому что русские не трогались с места и тем менее были в состоянии поспеть от границы к Аберану вслед за курьером; за всем тем оно произвело над сардаром и его ратью удивительное действие. Торжество мгновенно превратилось в уныние, и зрелище, представившееся моим взорам, превосходит пределы воображения. Сардар отдал приказ немедленно снять лагерь и отступить к Эривани. Палатки падали, лошади нагружались – крик, визг, беготня, – лошади и верблюды, люди и пушки – всё вдруг пришло в движение, или, лучше, в беспорядок, и часа через два лагерь исчез из Аберана.