Похождения Жиль Бласа из Сантильяны
Шрифт:
— Ты задаешь мне сразу слишком много вопросов, — отвечал я. — К тому же это совсем неподходящее место, чтоб рассказывать о своих похождениях.
— Ты прав, — заметил он, — нам будет удобнее у меня. Пойдем, я тебя поведу. Это недалеко. Я свободен, занимаю отличную, хорошо обставленную квартиру, живу припеваючи и вполне счастлив, поскольку считаю себя таковым.
Я принял приглашение и послушно пошел за Фабрисио. Мы остановились подле великолепного дома, в котором, по словам моего приятеля, находилась его квартира. Затем мы пересекли двор, где по одну сторону помещалось парадное крыльцо, ведшее в роскошные хоромы, а по другую — маленькая, столь же темная, сколь и узкая лестница, по которой мы поднялись в хваленую квартиру Фабрисио. Она состояла из одной комнаты, которую мой изобретательный друг превратил в четыре с помощью сосновых перегородок. Первая конура служила прихожей для второй, в которой спал Фабрисио; третья именовалась кабинетом, а последняя —
Подождав, пока я вдосталь налюбуюсь на его жилище, Фабрисио спросил меня:
— Ну, как тебе нравится мое хозяйство и моя квартира? Не правда ли, восхитительно?
— Разумеется, — отвечал я, улыбаясь. — Видимо, дела твои в Мадриде идут удачно, раз ты так оперился. Ты, вероятно, пристроился на какую-нибудь должность.
— Упаси господь! — воскликнул он. — Избранное мною занятие стоит выше всяких должностей. Вельможа, которому принадлежит этот дом, предоставил мне комнату, а я превратил ее в четыре, омеблировав так, как ты видишь. Я делаю только то, что мне нравится, и ни в чем не нуждаюсь.
— Говори яснее! — прервал я его. — Ты разжигаешь во мне желание узнать, чем собственно ты занимаешься.
— Ну, что ж, готов тебя удовлетворить, — сказал он. — Я сделался сочинителем, записался в остромыслы, пишу стихами и прозой, словом, мастер на все руки.
— Как! Ты стал любимцем Аполлона? — вскричал я, расхохотавшись. — Ни за что бы не угадал! Всякое другое ремесло меня бы меньше удивило. Но что соблазнило тебя примкнуть к поэтам? Насколько я знаю, их презирают в обществе, и они не всякий день бывают сыты.
— Фуй! — воскликнул он, в свою очередь. — Ты имеешь в виду тех жалких писак, сочинениями которых гнушаются книготорговцы и актеры. Нет ничего удивительного, что никто не уважает таких бумагомарателей. Но хорошие авторы занимают совсем другое положение в свете, и могу сказать не хвалясь, что я принадлежу к их числу.
— Нисколько не сомневаюсь, — сказал я. — Ты умный малый и, наверно, недурно сочиняешь. Мне только хочется узнать, откуда взялся у тебя писательский зуд. Полагаю, что мое любопытство заслуживает оправдания.
— Да, ты в праве удивляться, — возразил Фабрисио. — Я был так доволен своим положением у сеньора Мануэля Ордоньеса, что не мечтал о лучшем. Но дух мой, — подобно духу Плавта, 136 — возвысился постепенно над рабским своим состоянием, и я написал комедию, которую вальядолидские актеры сыграли в театре. Хотя она ни к черту не годилась, однако же имела огромный успех. Из этого я рассудил, что публика — добрая корова, которую нетрудно доить. Это соображение, а также бешеная страсть к сочинению новых пьес отвратили меня от богадельни. Любовь к поэзии охладила любовь к богатству. Чтоб усовершенствовать свой вкус, я решил отправиться в Мадрид, являющийся средоточием блестящих умов. Я просил смотрителя отпустить меня, на что он-согласился лишь с сожалением, так как питал ко мне привязанность. «Фабрисио, — сказал он, — почему ты меня покидаешь? Не подал ли я тебе неумышленно какого-либо повода к неудовольствию?» — «Нет, сеньор, — отвечал я ему, — лучшего господина не сыскать во всем мире, и я в умилении от вашей доброты, но вы знаете, что против судьбы не устоишь. Я чувствую себя рожденным для того, чтоб увековечить свое имя литературными произведениями». — «Что за сумасбродство! — возразил этот добрый человек.
136
Плавт Тит Макций (сер. 3 в. до н. э. — ок. 184 до н. э.) — римский комедиограф. В молодости, разорившись на неудачных коммерческих операциях, нанялся на мельницу. Побуждаемый нуждой, стал сочинять комедии, обессмертившие его имя.
— Ты уже пустил корни в богадельне, а из людей твоей складки выходят экономы и даже иной раз смотрители. А ты хочешь менять надежное дело на вздорное. Будешь каяться, дитя мое». Смотритель, отчаявшись переубедить меня, выплатил мне жалованье и подарил пятьдесят дукатов в награду за мою усердную службу. Эти деньги вместе с теми, которые мне удалось сколотить при исполнении мелких поручений, доверенных моему бескорыстию, позволяли мне прилично одеться, что я не преминул выполнить, хотя наши писатели
137
Луис де Гонгора-и-Арготе (1561–1627) — испанский поэт, автор лирического сборника «Уединения» (1613), написанного темным, усложненным стилем культеракизма.
138
Гай Луцилий (ок. 180–102 до н. э.) — римский поэт-сатирик, автор стихотворных «Сатур» в 30-н книгах — смешанного жанра, в котором затрагиваются вопросы политики, литературы, нравов и т. п.
— Судя по твоему лестному описанию, бакалавр этот весьма талантлив, — сказал я, — а потому надо думать, что он нажил себе немало завистников.
Все сочинители, как хорошие, так и плохие, — отвечал Фабрисио, — обрушились на него. Одни говорят, что он любит напыщенность, парадоксы, метафоры и инверсии, другие — что его стихи туманны, как гимны, которые салии 139 распевали во время своих процессий и которых никто не понимал. Иные даже упрекают его в той, что он бросается от сонетов к романсам, от комедий к децимам и летрилиям, 140 точно ему взбрела на ум сумасшедшая мысль затмить лучших писателей во всех жанрах. Но эти стрелы зависти только ломают свое острие о его музу, чарующую как вельмож, так и толпу.
139
Салии (лат. salii от salio — прыгаю, пляшу) — в Древнем Риме жреческая коллегия, состоявшая из 12 жрецов бога Марса и 12 жрецов бога Квнрина. Получила свое название от ритуального танца, сопровождавшегося песнями на архаичном латинском языке, непонятном самим жрецам.
140
Децимы — десятистишные стансы. Летрилии — короткие стихотворные послания.
Как видишь, мое ученичество проходит под руководством опытного наставника, и смею сказать не хвалясь, что плоды — налицо. Я так освоился с его духом, что уже сочиняю глубокомысленные произведения, которые он сам почел бы достойными своего пера. Следуя его примеру, я сбываю свой товар в аристократических домах, где меня отлично принимают и где люди не очень привередливы. Правда, я превосходно декламирую, что, разумеется, способствует успеху моих сочинений. Наконец, я пользуюсь расположением некоторых знатных сеньоров и живу на такой же ноге с герцогом Медина Седония, как Гораций жил с Меценатом. Вот каким образом, — закончил Фабрисио, — я превратился в сочинителя. Больше мне нечего рассказывать. Теперь твоя очередь, Жиль Блас, воспеть свои геройства.
Тогда я принялся за повествование и, опуская несущественные обстоятельства, рассказал ему то, о чем он меня просил.
Затем наступило время позаботиться об обеде. Фабрисио извлек из шкапа черного дерева салфетки, хлеб, остаток жареной бараньей ноги, а также бутылку превосходного вина, и мы уселись за стол в том веселом настроении, которое испытывают друзья, встретившиеся после продолжительной разлуки.
— Как видишь, — сказал Фабрисио, — я веду свободный и независимый образ жизни. Пожелай я следовать примеру своих собратьев, то ходил бы всякий день обедать к знатным особам. Но меня нередко задерживает дома любовь к моим занятиям, а к тому же я в своем роде маленький Аристипп, ибо чувствую себя довольным как в великосветском обществе, так и в уединении, как за обильной, так и за скудной трапезой.
Вино показалось нам таким вкусным, что пришлось достать из шкапа еще бутылку. За десертом я выразил Фабрисио желание ознакомиться с его творчеством. Он тотчас же разыскал между бумагами сонет, который прочел самым выспренним тоном. Несмотря на отличное чтение, стихи показались мне столь туманными, что я решительно ничего не понял. Это не ускользнуло от Фабрисио, и он спросил меня:
— Ты, кажется, находишь мой сонет не особенно ясным, не правда ли?
Я сознался, что предпочел бы несколько больше вразумительности.