Похвала правде. Собственный отчет багетчика Теодора Марклунда
Шрифт:
— Ты бы погулял, — сказала Паула. — В эту пору года Стокгольм чудо как хорош.
— Сама-то никогда не гуляешь, — заметил я. — Ездишь на фрейевских такси.
— Мне нельзя, — ответила она. — Вот когда все это останется в прошлом, я буду с утра до вечера слоняться по улицам.
— Что ты имеешь в виду? Что значит «когда все это останется в прошлом»?
— Не знаю. Просто я себе что-то такое воображаю.
— Наподобие взрыва бетонной фабрики?
Между нашими домами и озером некогда располагалась
— Да, — сказала она. — Что-то в этом роде.
В последний вечер, который я провел у Паулы, она вдруг заговорила о себе.
Почему этот вечер стал последним, я расскажу чуть попозже.
А сказала Паула приблизительно вот что:
— Моя жизнь всего-навсего суррогат. Я как подсадная деревянная птица из тех, каких охотники пускают в озеро, когда охотятся на уток. С виду они совсем как настоящие.
Я и забыл про них. Хотя именно мой дед вырезал их, раскрашивал и сбывал окрестным обитателям. В то время он уже окончательно забросил свои фортепиано.
— Сама я не существую, — продолжала она. — Иной раз я вынуждена заглядывать в журналы, чтобы узнать, чем я занималась и какая я есть. Вернее, не я, а тот человек, что носит мое имя. Хотя и оно вообще-то не мое.
— Н-да, — сказал я. — Больно уж замысловато все.
— Стоит мне сказать, что я хочу быть такой-то или такой-то, как музыкальный продюсер, и сценограф, и дядя Эрланд, и гримерша тотчас помогают мне сделаться такой. Но толку чуть. У меня даже фамилии нет. Я запрятана в огромном количестве чужих оболочек. Знать бы, что они намерены предпринять, чтобы отделаться от меня.
— А когда ты с ним, ну, с хирургом?
— Да, — сказала она. — Тогда я бываю собой. Каждый раз по нескольку секунд.
Стало быть, я пытался говорить так, будто хорошо понимаю, о чем она ведет речь. На самом же деле не понимал ничего, только прикидывался. Я не желал понимать жизнь Паулы, мне претила эта жизнь, эта насыщенная, взрывчатая фальшь. Все остальные знали намного больше. Потому я и не пишу об этом.
В конце концов она нашла способ помочь мне. Ей было невмоготу, что я живу в своей комнате как узник.
— Что, если ты будешь носить ее с собой? — сказала она.
— Это исключено, — сказал я. — Ее же в два счета вырвут у меня из рук. Им даже и знать не надо, подлинный это Дардель или нет, все равно отнимут. Здешний народ что угодно отнимет.
Однако Паула поговорила с телохранителем. И в тот же вечер он все уладил.
— Мы для того и существуем, — сказал он. — Нам все по плечу. Нет такой проблемы безопасности, какую мы не могли бы решить.
Телохранитель принес сумку. Сшитую в точности
— На Хамнгатан есть один ювелир, — сказал телохранитель. — Во вставной челюсти у него спрятаны бриллианты на восемь миллионов. Догадываешься, кто изготовил ему такой протез?
— Цепочка, — сказал я. — Ее же мигом перекусят.
— Хотел бы я взглянуть на такие кусачки, — сказал он. — Этот сплав никаким инструментом на свете не возьмешь — ни пилой, ни резаком, ни кусачками.
— Теперь ты можешь брать ее с собой куда угодно, — сказала Паула. — Ты совершенно свободен в своих передвижениях.
— Да, просто фантастика! — воскликнул я. — Только ведь у меня нет денег, а эта штука наверняка стоит целое состояние.
— Тебе она не стоит ни гроша, — сказала Паула, — платит «Паула мьюзик».
— Расходы, — вставил телохранитель, — разве можно о них думать, когда дело идет о безопасности! Безопасность попросту не имеет цены.
~~~
Утром Паула уехала на репетиции. А я сложил «Мадонну», засунул ее в сумку и запер на ключ оба замка. Потом надел на запястье наручник, защелкнул его, а ключи положил на ночной столик. Только сейчас мне вдруг пришло в голову, что они, наверно, до сих пор там.
На фрейевском такси я поехал в Музей современного искусства. Поставил сумку на колени, оперся на нее подбородком. Против света церковь на острове Шеппсхольм сияла словно золотое яблоко, и я внезапно заметил, что улыбаюсь от благодарности Пауле и телохранителю.
Сперва меня в музей не пускали, твердили, что сумку нужно сдать. Но в конце концов пустили, когда я продемонстрировал, что сдать сумку невозможно, что она не открывается и неотделима от меня.
Все утро я просидел перед «Загадкой Вильгельма Телля» Дали.
Жаль, со мной не было растрепанной блондинки, начальницы из налогового ведомства, той, что написала «Грезы под небом Арктики». Я бы с удовольствием потолковал с ней о параноидальном критицизме Дали, об этой таинственной силе, что привела его к сюрреализму. Мышление изначально основано на болезненной подозрительности. Если б мы доверяли миру, нам бы не требовалось размышлять. А начав думать, мы обнаруживаем, что наши подозрения были резонны, что мы были правы еще до того, как задумались. И что мысли способны породить что угодно. Дали — философ того же толка, что и Шопенгауэр. Человеку не нужно ничего, кроме дворца, и парка с дикими животными, и частного аэродрома. И я бы упомянул, что теперь порой вспоминаю ее, глядя на картины с обнаженной натурой.