Похвальное слово штампу, или Родная кровь

Вайль Петр

В "Псах" была соблюдена жанровая чистота триллера. "Бульварщина" многообразнее, богаче, тоньше. Здесь сгущены не ужасы, а штампы ужасов, хотя все равно бьет дрожь. Вот так читается роман Владимира Сорокина "Сердца четырех", где злодейства могут восприниматься пародией только оттого, что их так много и они так отвратительны: Сорокин пугает, нам не страшно, но на самом-то деле мы ерзаем в возбуждении и холодном поту.

Методы почти ровесников Квентина Тарантино и Владимира Сорокина вообще поразительно похожи, как схож и достигаемый ими эффект упомянутый уже катарсис.

Более того, "Бульварщина" состоит из трех связанных между собой новелл, и, как минимум, одну из них мог бы написать Сорокин да практически и написал, если не точно,

то по сути такое (см. его книгу "Норма"). Сорокин много работает с соцреалистическими штампами, а поскольку советская власть уже позади, пора бы признаться самим себе, что соцреализм всего лишь разновидность старого, доброго критического реализма, существующего по все стороны океана. Оттого так знакомы клише, которые использует Тарантино, именно давно знакомы, с нашего вовсе не американского детства.

Киноновелла из "Бульварщины" называется "Золотые часы", и речь в ней идет о часах, которыми еще в первую мировую был награжден прадед героя; потом они перешли к деду, павшему на другой великой войне; от него к отцу, пронесшему часы через вьетнамскую войну и долгий плен; и наконец к сыну. Герой совершает безрассудные подвиги, чтобы возвратить утраченную было реликвию естественно, сквозь море своей и чужой крови, и уносится к обретенной свободе с чемоданом украденных денег на мотоцикле под названием "Милость Божья".

С некоторыми поправками такие истории мы читали в учебнике "Родная речь" и в серии "Мои первые книжки". И уже без поправок на таких приемах зиждится искусство соцарта, на таком пафосе замешена слава Комара и Меламида, такой сюжет вполне уместен в сорокинском сборнике рассказов или в его "Норме".

Однако сюжет и прием останутся схемой, если схему не оживит настоящая любовь. Я говорю о любви к предмету описания. Без нее пребывают мертворожденными конструкциями девять десятых соцартовских текстов и картин. Просто нарисовать красивого Сталина, как делают комар-меламидовские эпигоны, никак недостаточно: надо в Америке начала 80-х затосковать по своему детству. Так эмигранты поют советские песни, выпив, расслабившись, сперва с иронической усмешкой, потом все более увлеченно, истово, искренне, слаженным хором: "Сняла решительно пиджак наброшенный..." Поэмы Тимура Кибирова это попытка обрести уверенность в хаосе, честно разбираясь в любви-ненависти к прошлому. В рваных, многожанровых, разностильных сочинениях Сорокина отчетливо видна тяга пусть к иллюзорному, но цельному бытию прежних поколений. То, что изображаешь, надо любить по-настоящему.

Не знаю, насколько правомочно включение этого заведомо ненаучного понятия в попытку анализа художественного произведения, но иначе не получается. При первом прочтении те же сочинени Сорокина кажутся попыткой подрыва самой идеи творческого процесса и участи в нем, скажем так, души. В своих интервью Сорокин настаивает на том, что все страсти, страдания и смерти его героев всего только "буквы на бумаге". Вот что производит шокирующее впечатление на свежего читателя. Всевозможные покушения на традиции и святыни лишь следствие главного святотатства: разрушения нашего собственного образа в наших собственных глазах. Если все "буквы на бумаге", то чего мы стоим? Звучим ли мы гордо, если так волнуемся от бумажных слез и целлулоидной крови?

И сам "казус Тарантино Сорокин" и поставленные так вопросы своевременны и повсеместны сейчас, перед концом столетия, проверившего на прочность (вшивость) и отвергнувшего все идеологии, кроме националистической (оттого, конечно, что национализм категория не идеологическая, а бытийная, в том и залог ее вечности). Идет возврат к испытанному и надежному. Отсюда и тяга к "ready made", готовым штампам a la Дюшан, к опоре на проверенные клише и приемы в политике, социальной жизни, искусстве.

Оттого американец Тарантино не только ровесник, но и явный единомышленник россиянина Сорокина, а иногда они кажутс едва не соавторами. Стиль сближает куда теснее, чем тема и идеологические модели.

Война

в Чечне не кино, хоть и сделалась телехитом номер один. И тут использование штампов не надежных, но таковыми показавшихся. Только здесь возврат к старому привел к реальной трагедии и подлинной крови. Использование материала, уже бывшего в употреблении, требует поправки на время. А весь стиль предприятия: с лязганьем и грохотом медленно ползти к Грозному все это из прошлого, которое закончилось еще в 56-м, если не в 53-м. Сталинский стиль был рассчитан на такое устрашение. Но страх ушел, а с ним даже нормальное послушание, и уже в самые первые дни войны полковник в форме давал на телеэкране интервью иностранному журналисту, браня своего министра обороны; и без толку вспоминать, что когда-то одного лязга оружия хватало, чтобы все полковники на земле заледенели от страха. Сменился всемирный стиль, и не понимать этого, не владеть новым языком значит: в искусстве принести в жертву свое искусство, в жизни принести в жертву чужие жизни.

Сама по себе опора на испытанное не гарантия успеха. Ничто нельзя просто достать из нафталина и набросить на себя требуется подгонка, перекройка, перелицовка.

Это только принято так считать в публицистических целях, а на самом деле, просто по интеллектуальной лени, что штамп не требует никакого специального с собой обращения. На наших глазах меняется реальность, делаясь все невнятнее и многослойнее, и нет ничего живее вымерших миллионы лет назад компьютерных динозавров Спилберга. Легко воображаю себе, как могут ожить пресловутые лебеди с настенных ковриков, обнаружив скрытую десятилетиями непонимани дивную красоту; как двинутся фаянсовые слоники с подзеркальника, покачиваясь выразительнее гумилевских и зоосадовских. Еще Хлебников называл фабричные трубы "лесами второго порядка"; похоже, что порядок этот становитс первым, во всяком случае равноправным. Реалии цивилизации ничуть не менее ярки и ощутимы, чем реалии природные, так называемые первичные, наверное, уже уместно прибавлять "так называемые". Для городского же жителя, а кто нынче не городской житель? естественная организация окружающего пространства не деревья в лесу, а дома на улице; натуральный звук шорох шин, а не кустов. Механический соловей, как в сказке, меньшая экзотика, чем пернатый.

Клише становится полноправным элементом творчества, и в этом качестве ведет себя вполне творчески и оказывает вполне творческое воздействие то есть волнует. В этом смысле "вторичное", составленное из штампов искусство подчиняется тем же законам, что и "первичное": у потребителя имеет спрос продукт одухотворенный (поклон повсеместным рыночным штампам они убедительны).

В фильме Тарантино ключевой эпизод отнюдь не одна из свирепых или свирепо-смешных сцен, а как раз одна из самых мирных танец. Пара приходит в ретро-ресторан: на стенах афиши с Мерилин Монро и Монтгомери Клифтом, столики вмонтированы в огромные открытые автомобили, которые сейчас продаются за бешеные деньги как антиквариат, звучит музыка тридцатилетней давности. Заводят твист и пара выходит на круг. Танцуют они долго и прекрасно, и видно, как искренне любуется движениями, звуками, зрелищем автор.

Танец редкая минута отдохновения. Но именно он подсказывает разгадку фильма "Бульварщина" и этого жутко-гротескного коллажного стиля вообще. Уют не только там, где чисто и светло. Уют там, где все идет по правилам. И нет более незыблемого правила, чем штамп в искусстве, иначе он не стал бы штампом, не застыл бы в своем величии, не понятом снобами, но принятом массами. "Вульгарная литература, писал Честертон, не вульгарна уже хотя бы потому, что захватывает пылкое воображение миллионов читателей". Клише знак надежности и постоянства, к которым стремитс каждый, как к состоянию равновесия. А уж какое именно клише вопрос второй. Тут дело вкуса и детской памяти. Квентин Тарантино пробивается к покою и красоте на свой, причудливый манер головокружительными прыжками через потоки крови.