Поиск предназначения, или Двадцать седьмая теорема этики

Стругацкие Аркадий и Борис

– Ты рассказывал об этом кому-нибудь?

– Нет. За дурака меня считаешь?

– Не знаю, – сказал Виконт, неприятно улыбаясь. – Может быть. Я надеялся, что ты тогда ничего не видел. А если и видел что-нибудь, то забыл.

– Так оно и есть. Можешь не беспокоиться.

– Осел. Не мне надо беспокоиться об этом, понимаешь? НЕ МНЕ.

– Ну ладно. Ну – все. Молчу. Извини.

– Хорошо, – сказал Виконт. – Будем надеяться, что ты и раньше понимал, как к этому следует относится, а сейчас понял окончательно.

Станислав кивнул. Он чувствовал себя треплом, вроде Мирлина. (Мирлин был уверен, что Виконт в своем «ящике» занимается получением практического бессмертия. Это единственное,

по мнению Мирлина, чем должен заниматься каждый порядочный «ящик». «Откуда ты знаешь, сколько раз умирал Сталин? Прежде чем о его смерти все-таки объявили? А покушение на Кастро – оно же удалось, на самом деле! То-то американцы охренели, когда он через две недели снова вылез на трибуну как новенький! А сколько раз будет помирать наш Лелик? Один раз, если хочешь знать, он уже отдавал богу душу. И – как огурчик. Только дар речи некоторым образом поутратил – так он никогда и не был у нас демосфеном. Я так и вижу, как лет этак через тридцать сидит наше Политбюро в полном составе: двенадцать трижды воскрешенных мертвецов, каждому по сто с гаком, лыка уже не вяжут, но – правят!..» «Очень даже может быть, – подхватил тогда Станислав. – И все двенадцать – синего цвета.» Он тут же прикусил себе язык, но Мирлин, кажется, не обратил на его реплику никакого внимания – видимо, перед глазами его стояли совсем другие картины.)

– Ладно, – сказал он, засовывая папки в полиэтиленовую сумку. – Все. Поговорили. Все свои слова беру назад. И не беспокойся. Я трепло, но – исправимое. Поехали с Богом…

6

Лето началось жарой необыкновенной. Асфальт подтаивал уже с утра. В мутном знойном небе плавал назойливый тополиный пух – белые войлоки его жаркий ветер мотал по мостовым. В пригородных зонах горели торфяники. Приказ был отдан – не пускать никого в леса, особенно на автомобилях. На работе потные осатанелые люди страстно спорили, что правильно: держать все окна настежь, или наоборот закрыть их плотно и еще занавесить. Белыми знойными ночами из подвалов поднимались сонмища комаров-мутантов – бесшумных и кровожадных, как пираньи. Тепловые удары стали обычным делом, словно многомиллионный город перенесло вдруг в пустыню Бет-Пак-Дала. Соседка грохнулась в обморок прямо на кухне – «сомлела». Станислав перепугался насмерть, но все обошлось: к вечеру прискакал ее новый хахаль – седой плотный человек с вкрадчивой повадкой квартирного вора – принес бутыль излюбленного портвейна «три семерки», и до глубокой ночи доносилось от них тихое, сдавленное пение: «Хас-Булат удалой» доносился, а также «Как день хорош, как солнца луч приятен…» и «Каким ты был, таким остался…»

Утром Станислав, невыспавшийся, потный и злой, был, немедленно по приходе, зван к Ежеватову.

– Садись писать отчет по АНТИТЬЮРИНГу, – сказал без всяких предисловий товарищ начальник, тоже потный, тоже злой и, видимо, невыспавшийся. – В темпе. Завтра чтобы был.

– Зачем это вдруг?

– А затем, что Академик наш вчера обувку поменял, – сказал Ежеватов с такой кривой ухмылкой, что Станислав сразу же понял, о чем речь, хотя эвфемизм ежеватовский был ему вовсе незнаком.

– То есть? – спросил он на всякий случай.

– То есть – коньки отбросил. Выпрямился. Дуба врезал… Наконец-то мы дождались этого печального события.

– Ясно, – сказал Станислав, не испытывая никаких эмоций. – Вообще-то он, по слухам, был – не очень?

– Он был очень даже «не очень». Если всех, кого он заложил, раком поставить, то они протянутся отсюда аж до Большого Дома. Но с ним можно было работать, понимаешь в чем дело… У него были минуты, и вот тут его надо было ловить… Он почти уж согласился тебя с Зинаидой отправить в Беркли на стажировку.

И АНТИТЬЮРИНГ наш ему нравился. А теперь будет на его месте мудила Всехсвятский: АНТИТЬЮРИНГ он постарается закрыть на хер, а в Беркли поедет, соответственно, не Красногоров из ВНИИТЭКа, а какой-нибудь Серожопов из НИИСТО. Понял расклад?

Станислав расклад понял, но остался к нему вполне равнодушен. АНТИТЬЮРИНГ ему уже малость поднадоел, а про Беркли услышал он сейчас впервые, а потому горечь несбывшегося (самая горькая штука на свете) не могла зацепить его своими ядовитыми крючьями по-настоящему.

Он пошел писать отчет и писал его весь день, без обеда, только чаю попил с сухарями. В пять часов все из лаборатории ушли, стало тихо и даже, кажется, прохладно. В шесть заглянул перед уходом Ежеватов, полистал уже готовые страницы, рассказал байку из серии «Тук-тук. Кто там?..» («Тук-тук. – Кто там? – КГБ. – Что надо? – Поговорить. – А сколько вас там? – Двое. – Вот и поговорите»), сообщил, что Академик завещал себя отпевать в Никольском соборе («В обкоме все на рогах стоят, яйца на себе кусают…») и ушел, хрустя последним сухарем. Станислав остался и дописал черновик до конца. Было уже – половина восьмого.

Он подъехал к дому около восьми. Аккуратно подрулил на свое место, у фонаря (чтобы вору неудобно было взламывать хотя бы правую дверцу), выключил двигатель и посидел немного за рулем, глядя перед собой вдоль сизого от жары проспекта.

Ветер валял по мостовой белые войлоки тополиного пуха. Бухала баба на стройке супер-отеля. Курсанты ВМА тощими зелеными петушками выскакивали из проходной. Небо было мутное, белесо-голубое. Было лето.

Он вылез из машины и сейчас же, не успев одернуть себя, поглядел вверх на свои окна. Окна, естественно, были закрыты. Он отвел глаза и принялся старательно запирать машину: защелка правой дверцы… дворники – снять… наружное зеркальце – снять. Левая дверца…

В парадной он почти столкнулся с какой-то женщиной и отступил, давая ей дорогу. У нее было смуглое лицо и спокойные серые глаза с черными ресницами.

Она сказала:

– Здравствуй, Слава, – и только тогда он узнал ее. Это была Пола. Сорокалетняя Пола.

– Здравствуй, – сказал он.

Они стояли в парадной и глядели друг на друга. Молча. Долго. Наверное, целую минуту. Потом толпа мелких детишек высыпалась из дверей и, гомоня, стала пробираться между ними, и рядом с ними, и огибая их. Пола сказала что-то – губы ее шевельнулись, и на мгновение блеснули зубы – белые и влажные.

– Что? – спросил он поспешно.

– Я говорю: имею удовольствие читать тебя чуть ли не каждый день… – Голос у нее был прежний, чуть глуховатый, бархатный, голос покоя и свободы.

– Не понимаю, о чем ты…

– Ну, в «Смене» же… «Праздничные записки»…

– А! – до него дошло наконец. – Нет. Это не я.

– Как не ты? Эс Красногоров. «Праздничные записки»…

– Нет. Это однофамилец какой-то. Ко мне с ним все знакомые пристают, а я – ни сном ни духом…

– Жалко.

Было видно, что она и в самом деле огорчена. Это была та самая Пола: если ее что-нибудь огорчало, – она огорчалась, а если ее что-нибудь радовало, каждому было ясно, что она обрадована. Золото не тускнеет. Хорошее всегда хорошо.

Они опять помолчали, а потом Пола сказала:

– Слава, я все знаю. Я только не знала, чем я могу…

– Не надо, – сказал он поспешно.

– Удивительно все-таки, – сказала она сейчас же. – Живем в одном доме, а видимся раз в десять лет…

– И даже – на одной лестнице.

– Да, вот именно – на одной лестнице… А ты где работаешь теперь?

– И видимся не раз в десять лет, а раз – в пятнадцать… Даже раз в семнадцать… Кошмар!.. А работаю я все там же, во ВНИИТЭКе.

– Математик?