Поиск предназначения, или Двадцать седьмая теорема этики
Шрифт:
– Шесть раз! – сказал он с гордостью. – Но только на правой. А на левой – один, много – два.
– Что ж вы так… – заметил Станислав, совершенно не понимая, что ему теперь делать с полученной информацией. – Надо бы и на левой тоже…
– Не получается, – признался Вениамин Иванович со вздохом, но тут же спохватился. – Я рад, что вы чувство юмора не потеряли, – сказал с искренней доброжелательностью. – Знаете, если люди шутят – дело пойдет.
Станислав не был в этом так уж уверен (да и не шутил
– Ну, вы позволите?.. Несколько вопросов?.. – и, не дожидаясь согласия, спросил: – Имя такое – Калитин Александр Силантьевич – вам знакомо?
– Да, – сказал Станислав и, не удержавшись добавил: – Я же вам уже говорил.
– Он был вашим хорошим другом, правильно?
– Да.
– А почему он вдруг уехал в Москву, вы не знаете?
– Знаю. Но разговаривать об этом не буду.
– Почему?
– Не хочу.
– Но вы не поссорились с ним?
– Нет, конечно. С чего это вдруг?
– Ну, я не знаю… Всякое бывает, согласитесь… Ладно. А Шерстнева Константина Ильича вы знали?
– Уже говорил вам: нет.
– Но вы все-таки попробуйте вспомнить. Я вам сейчас напомню. В пятидесятом вы поступали на физфак, помните?
– Ну.
– Проходили собеседование, так?
– Да. И меня не приняли. Без объяснения причин.
– Но вы помните, как все это было? Попытайтесь вспомнить. Вот вы вошли в комнату. Там сидела комиссия…
Станислав честно попытался вспомнить.
– Не помню ничего, – сказал он. – По-моему, там было темно и накурено, как в пивной. Сидели какие-то люди за столом. Человек пять. Очень недоброжелательные. Я совершенно не понял, почему они на меня так наезжают, но ясно было, что дела мои – говно, простите за выражение…
– Ну-ну.
– Все. Никто мне не представлялся, знаете ли. Так что если и сидел там этот ваш Шерстнев, то это осталось для меня тайной, покрытой мраком…
– И вы никого из них не запомнили?
– Нет, конечно. Там один на меня особенно злобно наезжал – белокурый такой, помнится, был, молодой… А все прочие – на одно лицо.
Вениамин Иванович некоторое время молчал, взгляд у него остановился, словно кто-то там у него внутри ударил вдруг по тормозам.
– Это и был Шерстнев, – сказал он наконец.
– Да? Ну и сука! Он же меня тогда совершенно зажрал. Вопросов сто, наверное, задал, гад белоглазый. Видимо, была ему дана установочка – завалить чесэвээна. Вот он и завалил, молодчага. «Молодец и здоровляга и уж наверн'oе не еврей!..»
– Вы думаете, он был еврей?
– Господи, да нет, конечно. Это присловка есть такая, вот и все… Откуда в те годы еврей на физфаке?!
Он спохватился, что ведь запись идет, на пленку, и прикусил язык. Однако, поздно. Идиот,
– Я хочу сказать, тогда шла борьба с космополитизмом, – пояснил он, – ныне осужденная. Культ личности.
– Да, действительно… – медленно проговорил Вениамин Иванович. – Так. Ну, хорошо. Теперь – Каманин Николай Аристархович?
– Уже говорил вам. Книжки его читал. Очень люблю у него «Охотников за невозможным». Рассказы есть у него блистательные. Но лично – незнаком. И даже не видел никогда. Разве что по телеку, но не помню.
– Он не любил выступать по телевидению.
– Тем более. Значит, и по телеку не видел.
– Но вы ему симпатизировали, правильно я понял? Хотя и заочно, так сказать.
– Да. По всем слухам он был добрый мужик. Любил выпить, любил людям помогать, деньги у него не держались. Заступался… – Он чуть было не ляпнул: «За Бродского»… – за людей. И вообще.
– Ясно, – сказал Вениамин Иванович почему-то с разочарованием в голосе и продолжил. – Теперь – Гугнюк Николай Остапович.
– Как?
– Гугнюк. Николай Остапович.
– Первый раз слышу. Он кто?
– А Берман Амалия Михайловна?
– Амалия Михайловна? У нас тут в квартире девятнадцать жила Амалия Михайловна. Но я не уверен, что она Берман.
– Это вы о ней пишете в вашем романе?
– Да. Только это не роман. И не повесть даже. Это – рассказ.
– Ну да? – поразился Вениамин Иванович. – Такой большой?
– Это не мое мнение. Это мнение редколлегии.
– Понятно. Значит, Амалия ваша Михайловна это лицо реальное?
– Абсолютно. Все, что про нее написано – сущая правда. Она умерла лет десять назад, а то могли бы у нее сами спросить.
– Да. Я знаю. И очень жалею, что ее нет. Она бы, наверное, могла бы нам кое-что интересное рассказать… Ну, ладно. А знаком ли вам Габуния Иван Захарович?
Станислав не удержался – поморщился.
– Ну да. Ну, ходил к нам он одно время… В общем, да. Знаком. Он помер, по-моему, уже…
– Я вижу, вы не очень-то к нему благоволили?
– А вам какая разница?.. Слушайте, а к чему все эти вопросы? Может, вы мне прямо и ясно скажете, в чем дело?
Тут Вениамин Иванович словно сорвался:
– Да обязательно! – вскричал он с непонятной какой-то досадой. – Скажу, и обязательно. Только – потом. Я, можно сказать, потому и терзаю вас сейчас, чтобы понять, как… КАК, черт возьми, рассказать вам суть, чтобы вы поняли и поверили. Если я прямо сейчас вот, с ходу, все вам выложу, вы просто пошлете меня подальше, и никакого разговора не получится. А мне надо, чтобы получился!
– Е-мое… – сказал Станислав, опешив даже несколько от такого напора. – Что еще за тайны Апраксина двора? Наследство, что ли, мне засветило из-за бугра?..