Поиск в темноте
Шрифт:
Или он брался в аптеке вежливо выговаривать девушке за грубость или демонстративно женщине место уступал. Я-то знал, что это все от красивости, от жажды эффекта, от Дюма, что все это картинность, жесты, поза. А он не знал. Действительно, не знал, не задумывался, от чего это у него. И заступался за обиженных, оскорбленных, учил каких-то мальчишек в троллейбусе правилам вежливости, из-за своей «красивости» совершал
Бернеса еще любил… Это их певец, их поколения. Своя эпоха, свои люди, своя жизнь. Душа у них, так сказать, главное, и в песне тоже. Пусть порой и голос у человека, как у Утесова, с хрипотцой. А сейчас у нас главное — высшее, тончайшее проявление качества и мастерства. Совсем другой уровень. А у них что… Ликбез, там, культурная революция, откуда быть тонкостям… Но ведь целая эпоха была, нетонких, необразованных, и эти необразованные создали весь этот огромный мир, в котором мы сейчас живем и на строителей которого, на этих «винтиков», шурупчиков, шпунтиков, смотрим свысока, полагая их жизнь глупой, муравьиной, нестоящей и ординарной.
С высоты нашего честолюбия, когда, как в теперешних фильмах, герои спасают не иначе, как все человечество, их жизнь, действительно, ох как мелка. У отца даже вот и качества-то такого не было. Того, что владеет нами всеми до безумия, — честолюбия он не имел. В их времена с ним боролись, оно считалось за отрицательное качество, и так и осталось в нем до сих пор. «Я» свое он никогда перед другими не выставлял и всегда осознавал себя человеком обыкновенным, пусть и с талантами, но человеком массы, из чего, в свою очередь, стараемся теперь с неимоверным упорством выделиться все мы, рискнуть остаться среди чего боимся, как огня.
Так они и живут с матерью. Мастерят всякие приспособления, мать консервирует и заготовляет на зиму ягоду. Хомячок у них живет. Хомячка этого отец нашел выброшенным в коробке в мусорный контейнер, за его старостью, полуслепым уже, с бельмом в глазу, и принес его домой. И теперь он у них живет. Выпускают они его на стол по вечерам, когда смотрят телевизор, и, следя за потешной суетливостью, с какой он бегает на своих коротеньких лапках, и тем, как набивает крошками защечные мешки, закашливаясь,
И руками никогда он не стеснялся работать, никогда не прекращал эту ручную работу, даже с вступлением в Союз писателей. Механикам, понимающим двигатель автомобилей лучше него, диагностирующим неполадки лишь по слуху или по какой-то второстепенной для большинства людей незначимой мелочи, завидовал, уважал их и ценил их мастерство не менее, пожалуй, чем свой писательский труд.
Михеев — писатель истинно пролетарский, писатель из пролетариата и писатель для него, писатель для действительно простых людей, мастеровитых, умных, талантливых, которых тьма, и которые с их собственными незамысловатыми идеалами, со свойственными им спокойствием и размеренностью, старомодностью, «старозаветностью», «наивностью» и даже праведностью, до сих пор наивно верят в добро, сказку, мелодраматическую романтику, фантазию и мечту.
Мы, ненаивные, сейчас про все это уже и не читаем, это для нас пройденный этап, это мы все осознали, изучили, отдали должное и оставили позади. Но не забыть бы нам за этим умным торопливым постижением «великих истин», с обретением многих знаний и мудростей, с этим неуемным стремлением к наукообразию, к взыскательности, к «глубокомыслию» простые человеческие искренние подлинно душевные движения и слова…
Алексей Михеев