Поиски счастья
Шрифт:
Зеленоглазый Джонсон — щуплый, проворный — что-то подсчитывает в записной книжке, Устюгов спит, задрав бороду вверх.
В пологе горят три большие лампы и жирник. Варится ужин.
В соседней яранге между двумя женами — ярангу первой жены он за плату сдал на зиму проспекторам — сидит коренастый чукча средних лет. У него всегда прищурен единственный глаз. Вот и сейчас, сквозь узкую щель между воспаленными веками он смотрит, как жены шьют ему теплую обувь. Одна из них уже стареет, другая едва оформилась в женщину. Кочак курит, прислушивается к непогоде:
Пурга неистовствует. В проливе уже не слышно скрежета льдов: видно закупорили его весь, остановились. А ветер все ревет и ревет. Март. Пятые сутки не утихает вьюга.
Закончив подсчеты, Джонсон оделся и вышел. Большая, просторная яранга Кочака рядом.
Шаман подобострастно приветствовал желанного гостя. Швед осмотрелся. Вся семья шамана дома. Жены, пятнадцатилетняя дочь, сын Ранаургин.
Мартин достал из кармана плоскую флягу, оглядел дочь шамана. Кочак перехватил его взгляд, в прищуренном глазу зажглись лукавые огоньки.
Начали пить. Джонсон болтлив, хотя и плохо еще знает чукотский язык. Он решил торговать, потом он купит шхуну, будет привозить много товаров. Согласен ли Кочак помогать ему? Они будут богаты…
Пьянея, он все упорнее смотрит на дочь Кочака. Зеленые глаза мутнеют.
Кочак уже давно догадывается о цели визита, однако вида не подает, думает, что попросить взамен. Хмель и ему начинает туманить голову.
Наконец Джонсон говорит:
— Отдай дочь мне.
Худенькая девочка с пугливыми глазами спрятала лицо за спину матери. Та безгласно ждет приказа мужа.
Для солидности Кочак молчит, задумчиво покачивает головой, но он уже прикинул, что взять за дочь.
— Ну? — нетерпеливо повторил швед.
— Хорошая жена тебе будет, — подзадоривал отец.
Обрадованный Мартин сходил к себе в ярангу, принес еще спирту, консервов, сахару, чаю, табаку. Теперь он угощал всю семью Кочака, его жен, детей, дочь.
Девочка прятала в ладонях лицо, тело ее дрожало, она отказывалась пить, по щекам катились слезы. Но отец велел, и она выпила.
Долго не ложились спать этой ночью. Кочак несколько раз повторял, что, как и когда он хочет получить от Джонсона. Потом они станут вместе торговать.
Швед соглашался на все. Ночевать он остался в яранге Кочака.
Лишь к полудню шестых суток ветер начал заметно стихать. А спустя час ощущалось только слабое движение воздуха.
Постаревший, худой Амвросий заторопил провод ника.
Собак хватило лишь на одну упряжку. Их впрягли в нарту с пушниной и, бросив другую нарту, двинулись в путь. Истощенные собаки с трудом тащили груз, часто приходилось помогать им.
Незадолго до сумерек проводник заметил на склоне холма оленей. Вскоре нашли и жилье: несколько темных куполов торчало из снега.
Без шапки, в кожаных дубленых штанах, в меховой рубашке, мужчина средних лет вышел из яранги.
— Откуда приехал? Заходи кушать, — приветливо
— Где же меновые товары? — возбужденно спросил оленевод. Его лицо посерело, глаза беспокойно забегали по фигурам пришельцев.
Усталые, они молчали. Он повторил вопрос. Проводник Амвросия сказал о брошенной нарте.
— Кейненеун! — крикнул хозяин стойбища.
На его зов вышла из яранги молодая чукчанка в красиво расшитых торбасах. Опустив голову, она выслушала приказание мужа и побежала к заднему шатру пастуха Кутыкая.
Амвросий сидел на снегу и утомленно, с полным безразличием смотрел ей вслед.
— Чаю нет, табаку нет, хорошая жизнь моя… — ни к кому не обращаясь, произнес хозяин.
Амвросий понял, что хозяин говорит о чае и табаке, и показал рукой на тундру в том направлении, где осталась нарта. Омрыквут улыбнулся.
— Ты, — оказал он, — причина моей боли. Ты почему меновые товары в тундре оставил?
Амвросий ничего не понял, но, видя улыбающееся лицо оленевода, тоже силился улыбнуться.
Омрыквут смотрел на небо. Оно так и не прояснилось, в долине мела поземка, наступили сумерки. Замерцало северное сияние.
— Большая пурга будет, — заметил он, глядя вдаль.
Из заднего шатра пробежал чукча, направляясь к стаду. Хозяин что-то крикнул ему вдогонку. И, лишь послав пастуха за оставленной нартой, Омрыквут подумал, что купец наверное голоден.
Миссионер вполз в спальное помещение, снял прелое от пота шкурье, принялся жадно есть.
Кейненеун, младшая жена хозяина стойбища, ухаживала за гостями. Для удобства ее меховой керкер был спущен до пояса. Сильные руки ловко резали оленье мясо. Грудь, отсвечивающая бронзой, при этом упруго вздрагивала. Гибкие движения Кейненеун, вся ее здоровая молодость обычно волновали мужчин. Но Амвросий не смотрел на женщину: он был поглощен трапезой.
Оленевод, выпив чашку горячей воды, все прислушивался, не возвращается ли пастух из тундры.
Омрыквут, отец Кайпэ, не был стариком, каким почему-то представлял его себе Тымкар. Это был такой же крепкий, коренастый мужчина средних лет, как и Кочак; на голове его еще не засеребрился ни один волос. Потомственный владелец большого стада, краснощекий, с черными усиками, он обычно был исполнен довольства человека, хорошо знающего себе цену.
Однако сейчас, томясь ожиданием, он выглядел несколько растерянным. Но вот крик радости вырвался из его груди. Омрыквут выскочил из полога.
Спустя минуту, он притащил в полог два тюка Амвросия с меновыми товарами.
— Едва не умер я! Чай давай, табак давай! Что попросишь — дам, — торопливо говорил он, вытаскивая из кожаного мешка, поданного ему Кейненеун, связку лисьих и песцовых шкур.
В тундре опять разыгрывалась вьюга. Но ее не слышали в этой яранге.
Наполнив чрево, отец Амвросий перекрестился, на четвереньках переполз к приготовленной ему шкуре, лег и захрапел.