Поиски счастья
Шрифт:
Глава 16
ПО ТУ СТОРОНУ
Осень. Истерзанные ветром тучи косматыми языками лижут море. К ним навстречу вздымаются громады волн. Седые, бугристые, они пучатся, выравнивают ряды и, все увеличивая скорость, яростно набрасываются на берег. Вгрызаются в галечники и пески, волокут их за собой.
Берег стонет.
Эскимосы притихли в своих землянках. В глазах женщин настороженность: не явились бы непрошенные гости. Каждый раз, когда гневается дух моря, из Нома приходят люди
Сипкалюк страшно. В землянке только она да сынок Тыкос. Он спит. Мать прикрывает его шкурой и снова смотрит на пламя жирника, которое колеблет ветер, неизвестно как проникающий сюда. Потом Сипкалюк поднимается и выходит из землянки.
Море беснуется. Ночь вплотную прижала к нему небо. Из бухты мигают качающиеся огоньки. Там шхуны. На них нехорошие люди…
Худенькая большеглазая Сипкалюк озирается по сторонам. Нигде ни души. Даже собаки и те куда-то попрятались.
Неподалеку жилище дяди. Племянница идет к нему.
Молча Тагьек накалывает рисунок на клык моржа. Его жена, краснощекая Майвик, так же безмолвно сидит у жирника и отсутствующим взглядом смотрит на спящих детей.
— Амнона… Где дочь моя Амнона? — не меняя позы, беззвучно шепчет она.
Уже прошло три лета и три зимы, как она лишилась дочери. Вот в такую же ночь ее похитили американы. Говорят, она плавает на «Китти». Но эскимосов не пускают на берег, когда шхуна приходит в Ном.
Тагьек и Майвик родились по другую сторону пролива. Лишь десять лет назад, когда бородатые китобои распугали зверя, они вместе с отцом Сипкалюк переселились на остров. Но и там охота становилась все хуже. В поисках лучших мест они пересекли пролив и обосновались вначале у мыса Барроу, а позднее спустились на юг, до Нома.
Перед задумчивым взором Майвик — родное поселение. Там прошла ее молодость. Здесь она потеряла дочь Амнону.
Долго просидела Сипкалюк в этой тихой яранге. Ни тетя, ни дядя не заговорили с ней.
Наконец она поднялась.
— Страшно одной. Оставайся, — сказала тетя.
Она давно зовет ее жить к себе. Но племянница все еще держится за свою землянку. Слишком много воспоминаний связано с ней. Сипкалюк помнит, как отец строил это жилище. Да, тогда у нее были мать и отец. Большая болезнь взяла их. Вскоре не вернулся с охоты муж…
— Тыкос, — одним словом объясняет племянница причину ухода и выползает из землянки, возвращается к себе.
Тыкос спит. Теперь он один у нее. Дочурка весной умерла. Мать смотрит на сына. Его ресницы так напоминают ей отца ребенка. «Тымкар, Тымкар…» — думает она.
Пламя жирника колеблется, лижет днище чайника, такого же черного, как стены и потолок спальной палатки.
Время от времени Сипкалюк настороженно прислушивается: успеть бы выскочить, спрятаться, если явятся в поселение насильники. Но, кроме буйства моря, которое с
Ночь. Стонет измученное ветром море. Но его стона не слышно в салунах и барах Нома, где вместе с искателями счастья пьянствуют солдаты и бродяги, преступники и матросы со шхун купцов и китобоев.
— Сто против одного! — выкрикивает какой-то смуглый южанин.
— О-кэй, — отвечает длиннобородый янки, срывает с головы шапку и подбрасывает ее.
Южанин выхватывает двуствольный пистолет — и тут же раздаются два выстрела. На них почти никто не обращает внимания. Длиннобородый достает бумажник. Кто-то надевает на него простреленную шапку.
В дальнем углу бара кулачная схватка. Вокруг толпа. Быстро заключаются пари, делаются ставки на победителя.
Свет пузатой газовой лампы, подвешенной у потолка, с трудом пробивает ползущие, словно облака, пласты табачного дыма.
За высокими столами толпятся гости. Всюду пестрые ковбойские рубашки, сапоги, куртки-канадки. Гости размахивают руками, пьют, курят, гремят высыпанными из кожаных черных стаканов костями, выкрикивают числа, спорят.
За стойкой бармен в зеленом фартуке.
Неподалеку слышны голоса:
— Сибирь? «Северо-Восточная компания»?
— Тебе повезло, бродяга! Твои компаньоны Ройс и Джонсон?
— Олаф! Признайся, сколько золота ты взял на Чукотке?
— Не отправиться ли и нам с тобой?
— Роузен? О, мистер Роузен — деловой человек! Мы сумеем с ним договориться.
Слабо раздается бой часов. Полночь.
Компания гуляк во главе с Олафом Эриксоном направляется к стойке.
— Мистер Эриксон? Так рано? — на лице розовощекого владельца бара удивление.
— Нас семеро, — Эриксон оглядывает приятелей, — с каждым будут пить несколько дикарей. Все должны быть пьяны. Плачу я.
— Вери-велл! — бармен понимающе подмигивает и начинает нагружать каждого гранеными бутылками виски.
Прогибая дощатый пол, ватага двинулась к эскимоскам.
На улице, у входа в бар, Роузен уговаривал свою спутницу не ходить в это скопище бродяг:
— Вы с ума сошли! В таком наряде? Да вас ограбят там! К тому же ведь мы договорились поужинать в «Золотом поясе», не так ли, Элен?
Они стояли на тротуаре, в светлом пятне, отброшенном фонарем. Через открытую дверь изливались волны пьяного сквернословия. Среди выходивших из бара Элен узнала Эриксона. «Досадно, — подумала она, — что Олаф так рано покинул бар. Теперь уж, конечно, встретиться с ним этой ночью не удастся». И она согласилась отправиться в отель.
После ужина Роузен отослал официанта и запер на ключ дверь кабинета.
— Вери-велл, Элен! Надеюсь, ты согрелась? — он снял с нее накидку из серебристо-черных лисиц. — Пока я был в столице, ты, девочка, стала еще ослепительнее!